Фантастическая повесть о том, как баба Клава просветления искала.

Письмо третье. Отпадение Ума

Здравствуй моя любимая подруга Маня!
Отвечаю на письмо твое. Вот ты Маня, пишешь, что тоже собралась медитировать. Вот какая ты, Маня, завистница. Я в гроб и ты туда же? Зависть, наверно, вперед тебя родилась.
Ты вот даже не думай – это тебе не семечки лузгать – это дело сурьезное. Ни-ни, Маня, даже не думай. Чтобы к Богу лезть – надо авторитета искать – Кто в авторитете – того и слушай. (В крайнем случае, всегда на него свалить можно – мол, так и так, я не я и корова не моя. Чуть - что – он виноват, а я лишь заблуждалась – не тем путем меня повел, бедолагу – я лишь жертва).
И надо чтоб он при одеже был – ну такой, чудной, чтоб чалма, иль халат, иль хотя б, уж бубен какой-нибудь над ухом. И чтоб с медальками, какими - нибудь был, или чтоб обязательно с Тибету (или откуда подальше. Чем дальше – тем святее). И чтоб благовония и взгляд такой смурной – сурьезный. И чтоб говорил так таинственно, громко, и чтоб обязательно концом света пугал (все, мол, трындец, если не он спаситель, то кто?). Вот тогда да, Маня, тогда - верь.
А то что ж, ежели каждый в Небо не спросясь лезть будет, с ногами грязными – да к Богу стучаться – Ему ж и поспать и поесть некогда будет. А так все чин почину – ты к Учителю, а Учитель- то знает когда и во сколько. Это вот, ежели, как в район писать, помимо председателя.
Только вот меня люди мудрые огорчили, сказали, что каждый по своему просветляться будет, каждый своим цветением зацветет. Бог нас под копирку не делает.
И книжки авторитетные читай – Писания разные, как там написано – так и делай. Правда они давно были написаны, и мало я что в них понимаю, но Маня - сама не смей. Не нашего ума это дело. Ох, вот и до УМА добрались – никак с ним сладу нет – говорят – отбрось ум. Я бы, Маня бросила бы, как бы знала бы, чё это такое. И как его бросать? И куда? А как потом? А чем я думать буду? Безумные – то знаешь, где живут.
Я и так, Маня, на днях я чуть в больничку не загремела: (ты только никому не рассказывай, это по секрету, а то стыдно – подумают еще что) пошла к соседке нашей, Ферузе, за мукой. Они хоть веры-то, басурманской, но люди добрые, вежливые такие. Так вот она мне про веру свою рассказывать стала – что прежде чем на хадж идти (это у них так паломничество к святым местам называется) этот человек сначала семью накормит с припасами, потом соседей, а уж потом в путь соберется. И что пророк ихний, когда святым становился во сне в храме с Иисусом и Авраамом службу служил. Иисус у них Иса называется, а Пресвятая наша Богородица – Марьям – апа называется. Я уж не знаю – верить иль нет.
Это что ж получается, что религии – то эти разные – одним истоком питаются? (Ой, покарает меня Господь за мысли мои греховные). И это че ж, они все там знают друг - друга? А может, и дружат? (ой, изжарят меня черти на том свете, за думки мои крамольные). А ежели они там, наверху, дружат, тогда зачем мы, тут, внизу, ссоримся? Ой, даже коленки затряслись, слишком уж для меня умно, и для моего ума тоже. Ой, я свой ум в отдельности увидела Я и мой ум. Чудеса! Вот только сейчас и заметила. И не больно вовсе – просто отделился и все. Может и Эго проклятое само отпадет?
Так вот, повела она меня к своим, они там пляшут и кружатся, в кружении Бога познают, но кружиться каждый день надо. Там мне понравилось – у них там до Бога через притчи доходят, у них, там в Азии, тепло, солнце жарит – а они там лежат на паласике возле ручейка, чаёк попивают, притчи слушают. А потом кружатся. Покружатся, покружатся и опять чаёк попивают. Не жизь - а малина. Я плясать смолоду любила, правда Барыню. Только у меня закавыка вот произошла – как это я думаю, на огороде, на паласике у ручейка зимой лежать буду? Летом – то уж, как - нибудь среди грядок пристроюсь, а зимой- то, что делать? С паласиком – то и дуба дать можно.
Ну а на следующий день решила я в избе покружиться, ну кружусь, всякие слова специальные горланю, все честь – по чести. Только изба у нас маленькая, я руки растопырила – ложки – поварешки задеваю. Они со мной так и летают. Потом и кастрюли полетели.
А тут Вася, муж мой, с бодуна проснулся – видит - баба его с растопыренными руками по избе кружит, да голосит, а вокруг ей вся посуда. Обмер, осел, вмиг протрезвел – ртом воздух хватает, а говорить не может. А тут как назло, Жучка вбежала, да как в ноги кинется! Тоже видать обалдела. Так мы с ней и рухнули, вместе с поварешками. Вася мой дня три не пил, всё за мной бдел – никак опять на меня падучая нападет. И все такой ласковый. Всё, подумала я, хватит, покружилась. А то так и действительно, пить бросит.
А про медитацию, то эту, я думаю, Маня, надо просто в лес (не забудь поздороваться), на полянку сходить – лечь на землю-матушку, поблагодарить ее, родимую. И лежать – так тихо-тихо, а глаза, чтоб в небо иль закрытые, и чтоб через тебя травинки прорастать стали. Чтобы ты дышала землею русскою, чтоб сама ею стала – каждым листочком, каждой букашкой. И слушай, слушай. Сначала гомон птичий, да шелест ветра, да как кузнечик стрекочет. Чувствуй как Солнце - батюшка тебя согревает. И ему поклон благодарственный. А ты слушай, слушай, глубже, глубже – слушай тишину, которая за шумом прячется. Она, тишина- то, много расскажет. Ты главное, глубже слушай….
А ежели заснешь – так хоть выспишься.
Ну все, Маня, уже и очки запотели и рука писать устала. Про мужиков и баб я тебе в следующем письме отпишу.
Твоя подруга, баба Клава

Письмо четвертое. Про мужиков и баб (Прощение Васеньки - горького пьяницы)

Здравствуй Маня! Как твое здоровье? Как дома? Все ли в порядке?
А у меня, Маня, горе – тако горе, горе, что и не попишешь.
Мудрые люди мне сказали – пока с мужем своим не разберешься, не простишь и не примешь его как он есть, не быть мне с Богом, не попасть в рай.
Ой, Маня, я умом-то все понимаю (мы теперь с ним вместе ходим – я и он за мной телепается, я тебе еще про него напишу – я прознала, что есть еще ум эмоциональный – этот хуже горькой редьки – такой змий, что и не сказать. Ну это потом.).
Умом то я все понимаю, и когда на образа молюсь, аль в церковь схожу - вроде бы легче становиться, вся такая святая, спокойная; а повернусь, да рожу его окаянную пьяную увижу – так у меня аж с печенок все поднимается – и такая ненависть, такая ненависть, что хошь образа выноси. Все из памяти всплывает – как на ниточке друг за другом всё поднимается. Это он сейчас уже такой смирной, а по молодости – сама знаешь – чем я только бита не была…
Тебе вот Маня, хорошо – ты вон, ежели чё, так за скалку берешься и лупишь по чем попадя. А я – то, с малолетства пуганная – то отец бил, да мать гонял, потом и мужа нашла такого же. А кто у нас на деревне не пьет? Только бабка Глаша – ей сто лет – она уже не может.
Им – то мудрецам хорошо говорить «прости», а мне то каково? Вон – еле стоит, воняет винищем-то, а глаза безумные.
Такая боль, такая боль – я уже всех мужиков бояться стала – отсюда и ненависть. А и то сказать, где мне другую жизнь видеть было – у мамани муж пил да бил, у бабки моей тоже. Видать мне это в кровь уже вошло. Я видать, только по этой колее и могу ходить.
Да и где нам, Маня, русским бабам пример брать как по другому жить – у нас, вишь, даже в сказках баба всем заправляет: она или как Василиса Прекрасная все умеет, только ручкой махнет и на тебе – и каравай, и рубаха, и дворец писанный. И пока её Кащей не укокошит, Ванька - царевич – то и не поднимется. Силу-то свою и не проявит – руки не разомнет. А когда ему подниматься, когда за него все Василиса метелит? Ему – то где себя проявить, коли она и без него все может.
Или другой перебор – у нее и звезда во лбу (фонарик такой, чтоб за версту видели, что она королевишна), и месяц под косой – и такая она волшебница! Ёе мужик один раз спас – так она теперь ему по гроб жизни служить будет. Стоит перед ним на цырлах – и то ему, и се ему, а он только губки пунит и недовольный ходит. И это ему не так, и то ему не эдак; и туда свози, и белку принеси, и старого хрыча из моря доставь. И только когда прознал (и то, хорошо что люди сказали) что она самая что ни наесть единственная в мире красавица – царевна, тогда только за муж и позвал (небось, ежели бы знал, что две таких – нипочем бы не женился).
А вы царевича – то спросили? Может ему самому уже таким баклажаном быть надоело? Может он сам бы с удовольствием и дворец построил, и сам бы зашел в море и вышел? Может ему и самому надоело, что она полечку пред ним выплясывает (может, когда он совсем зарывается и сковородкой огреть не мешает?)
Да куда там! Вон, с фонарем, побежала, сейчас желания исполнять его будет, и путь светлый указывать – как ему жить, да что ему делать, чтоб счастливым стать.
Это видать, Маня, пока мы в могилу не лягем, мужику не дадим об себе позаботиться. Вона чё эта власть проклятущая делает.
А как же! Я вон видишь, какая молодец! а он вишь – какой гад – все на диване валяется, халявщик проклятый, все у него из рук валиться и все у него не так получается. Ему вроде бы и хорошо – а внутри чувствует что загибается (тебя бы так спеленать, да положить – сколько протянешь?)
Я так думаю, это все власть наша нас мурыжит. Это видать когда мы дите рожаем, да на руки берем, так все за него и делаем, оберегаем. Да не заметно под эту гребенку и мужа туда же.
И вот почитай уже лет двести, как мужик стихи написал, за чо он бабу любить будет: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет (причем сама и подожжет)». А я, Маня, уж так устала всех самее быть. Так устала этого коня останавливать, что нехай несется этот конь дальше и пропади все пропадом!
Вот на днях была я на собрании психологическом (а как же. В рай-то хочется. Пошла, думала что помогут). Прихожу. А там всё бабы собрались – и ну обсуждать, как с мужиком гармонию наладить. То ли ему потакать, толи свободной и независимой становиться (это нам – то, уж куда независимей – уж независимей и некуда – почитай все мужики скоро вымрут). А может, надо было мужика пригласить, да сесть с ним рядышком, и спросить его ласково: «А ты – то, что хочешь? А ты- то, что думаешь про гармонию- то, а что тебе интересно?» А может взять и послушать его? Чать не чужой.
Мне вот, Маня, знаешь что сказали – что одна половина (левая) у меня женская, а другая (правая) мужская. И у тебя тоже, и всех людей. Это что же получается, моя левая половина вперед бежит, а правая – сзади плетется? Это что же, я такая косорукая, косоротая, да косоглазая? Это значит, Маня, когда ты мужа скалкой охаживаешь, так не забывай и себя пару раз по правой стороне шмякнуть. А как же – ты внешнего мужика бьешь, а своего внутреннего добиваешь.
А вот еще, Маня я по телевизору видала – стоит памятник на горе - Там баба с ножиком огромным (мечь называется). И вроде бы памятник в память о войне поставили, и вроде бы все правильно – о войне помнить надо, да только пока над Россией будет баба с ножом стоять – не будет у нас покою. Вот до революции с мечами, да ножами только памятники с мужиками были, а над Россией – Образ Пресвятой Богородицы реял (Россия - ее вотчина).
А может нам такой памятник высоченный Богородице поставить, да на местах силы, да чтоб по всей России чтоб кольцом опоясана была, да чтоб руками Небо и Землю обнимала, да не защищала, а Любила; и любовь ту, Божественную, изливала. И чтобы не мать, а Женщина. И смотрели бы мы, бабы, и учились бы какою надо быть. И чтоб памятники эти как бы мостиками были с земли на Небо и с Неба на землю. Я даже бы на такое дело и деньги, те, что на похороны готовила, отдала бы. Не жалко. Вот помру, а что-то хорошее после меня останется.
Вот даже рисуночек приготовила, конечно, как смогла, так и накалякала. Та только кто меня послушает …
Я вот тебе, Маня, письмо пишу, а сама на Ваську моего посматриваю – он себе спит, а я вот все думаю – как же мне его простить, как принимать его как есть научиться (аж с души воротит, сразу любовь Божественная во мне гаснет, все ненавистью покрывается).
Эх, думаю, да ведь я ненавистью своей своего мужика- то высушила, я же себе болячек, сколько через злобу ту заработала, и так себя жалко стало, аж заплакала.
Плачу, себя жалею и на него смотрю.… А сама думаю, а как же я без страданий жить буду, ежели он пить бросит? Я ж не привыкла, я же только страдая, о себе и вспоминала (это что ж получается. Чем больше он меня бьет, тем больше я страдаю, тем больше о себе думаю, да жалею, да люблю себя. Это что ж, я себя без страданий и не люблю вовсе?
Это что ж получается – он пьет да бьет – а я только тогда себя и люблю и о себе вспоминаю? Это что ж я извращенка какая – нибудь старолетняя, это что ж, я себя через любовь и ласку любить не могу?, ). А когда отец, мой пьяный в избу входил, конфеты мне приносил, я только таким мужика и представляю – и это добро для меня?
Господи, как же мне внутреннего своего мужика жалко стало – теперь я его жалеть стала (все такиж это тоже я)– ненависть как гной течет; потом жалость - как сукровица, а за жалостью, и любовь пробиваться стала. И вспомнила отца своего. Когда он добрым был, да ласковым (когда малой была, я его не разделяла – пьяный, аль тверезый, все едино было - так папку любила!).
Вспомнила, как замуж выходила – ой, любила я своего Васю, и он меня; вспомнила радость, да любовь нашу молодую. Сижу, плачу, только слезы теперь светлые, они раны мои душевные промывают да память исцеляют. Уходит все, растворяется.
И так мне Васю жалко стало! Так жалко! Господи, что ж он с собою делает! А за жалостью и любовь к нему пробиваться стала. Любовь – к себе, любовь – к внутреннему мужику и любовь к внешнему.
Может нам, русским бабам, только через жалость к любви Божественной пробиваться нужно?
Сижу и смотрю и не оцениваю – добро это или зло, пьянка, и не хочется ни злиться на него, ни на путь истинный наставлять; и не хочется ни ругать, не хвалить. Смотрю как на дуб в лесу – ну корявый, ну старый – дуб как дуб – ни тепло, не холодно. Тихо так любовь в душе светиться и такой покой!
Свободная я стала, и независима … от страха и от ненависти. А значит к Любви Божественной ближе.
Все, Маня, пошла я спать теперь со спокойной душою.

Жди писем, да сама пиши, не ленись.

Твоя баба Клава.