«Здравствуйте, мистер Бог, это Анна» – классика на все времена. Это первая книга трилогии о пятилетней девочке Анне, которую в середине 30-х годов XX века молодой человек Финн втретил на одной из улиц Лондона. Анна оказалась страшно любознательным, непосредственным и уникальным существом, по уши влюбленным в жизнь и увлеченным поиском ответов на любые вопросы, касающиеся устройства мира и его содержимого. О том, что жизнь – это эксперимент, который нужно прожить не как все, Анна знала не понаслышке. С неподдающейся объяснению уверенностью она, похоже, понимала и смысл бытия, и суть эмоций, и красоту любви.

Эта очень трогательная, но отнюдь не сентиментальная книга написана очень живо и выразительно, очень легко и непринужденно. Эту книгу прочтут в буквальном смысле слова и стар и млад. И верующие и не верящие. Это чистый и ясный опыт, пробуждающий желание жить и мыслить самостоятельно, находя все самое главное, включая Бога, в самом себе.

ISBN 978–5–386–00059–2.
Переплет, 80х100/32, 288 с.
2007 г.

Предисловие

Есть книги хорошие, никакие и плохие. Среди хороших книг попадаются честные, вдохновляющие, волнующие, пророческие и совершенствующие. Но лично у меня есть еще одна категория: «Ах!-книги». Перед вами одна из них. К «Ах!-книгам» относятся те, которые производят глубокие изменения в сознании читателя. Они расширяют диапазон чувств и дают возможность взглянуть на, казалось бы, знакомые вещи словно бы в первый раз. «Ах!-книги» потрясают. Они воздействуют на главные нервные центры нашего существа, так что читатель вполне может испытать физически ощутимый шок. Дрожь волнения и предвкушения сотрясает все его существо.

«Ах!-книги» встречаются не так уж часто, по крайней мере, на моем пути. Одной из них была «Психология искусства» Андре Мальро, опубликованная сразу после войны. У меня не было денег, чтобы купить этот блистательный труд, но зато удалось обнаружить его экземпляр в Манчестерской художественной галерее. Я ездил туда на мотоцикле в дождь и снег, пока, наконец, не закончил чтение. Время от времени мне хотелось вспрыгнуть на стол и возвестить только что постигнутую истину всему миру или хлопнуть по спине соседа по библиотеке со словами: «Нет, вы только послушайте!» Один раз я так чуть было не сделал, но вовремя заметил, что он читает какую-то книгу по химии пластмасс. Теперь я уже знаю, что некоторые умудряются получать от созерцания длиннющей молекулярной формулы не меньшее эстетическое удовольствие, чем другие — от фрески Пьетро делла Франческа. И у технологов бывают свои Ах!-моменты.

В «Ах!-книгах» бывают такие фразы, которые хочется катать на языке, обдумывать, подбрасывать в воздух, снова ловить, просеивать, анализировать. Но как бы вы с ними ни обращались, они расширяют ваш кругозор, ибо обладают исключительной способностью порождать Идеи, в том именно смысле, который подразумевал Кольридж, говоря, что идеи содержат в себе будущие мысли — в отличие от эпиграмм, которые хранят мысли прошлые. «Ах!-книги» дают вам возможность открыть новый счет, не закрывая старый.

Я сразу же понял, что эта книга относится к категории Ах!, — с того самого момента, когда мне в руки впервые попала рукопись, с самых первых прочитанных слов. «Понять, чем человек отличается от ангела, очень просто. Ангел по большей части внутри, а человек — снаружи». Несколько секунд размышлений — и в голове звенит звоночек. Я вспомнил поэта Норманна Николсона, тогда еще молодого человека на зеленом крикетном поле, который только что додумался до элиотовского применения разговорной речи в поэзии, заклинающего реальность: «Вот входит юноша пылающим карбункулом… на ком уверенность сидит, как шелковая шляпа — на брэдфордском миллионере». Эта фраза заставляет по-новому взглянуть на язык. Та, с которой начинается наша книга, заставляет по-новому взглянуть на святость.

Когда я впервые увидел рукопись, больше всего меня поразил именно ее язык. Правда, того, что издатели обычно называют рукописью, собственно говоря, не было. А были несколько страничек, робко и анонимно доставленных неким другом автора, смиренно пожелавшим остаться в тени. Их, однако же, оказалось вполне достаточно, чтобы понять, что автор, кем бы он ни был, — несомненно, ученый человек, обладающий, к тому же, острым глазом и способностью подмечать социальный контекст, глубоким сочувствием к своим персонажам и необычайно самобытным умом; человек, который либо сумел счастливо избавиться от типичных для пишущих на подобные темы издержек стиля, либо вовсе никогда их не имел. Я снова и снова перечитывал эти несколько страниц, пока Финн с Анной не стали преследовать меня как своего рода интеллектуальная загадка.

Я пытался представить себе, кто такой этот автор и каков образ его жизни. Несомненно, это был человек, пытающийся исследовать пути и пределы человеческой мысли; научно подкованный священник или теологически изощренный ученый; писатель, стремящийся донести до нас некое послание и обнаруживающий, что чисто логические построения не смогут вынести бремени его смысла; мифотворец-первооткрыватель. Ибо «Алиса в Стране чудес» была на самом деле «Анной в Бетнал-Грин». Кем бы он ни был, а эти несколько страниц с загнутыми от постоянного переворачивания уголками только раздразнили во мне аппетит. Я никак не мог дождаться следующих глав, которые приходили урывками, так что я уже начинал чувствовать себя юным Маколеем, встречающим на Кембриджской дороге лондонский дилижанс, везущий новые фрагменты «уэверлиевских романов» сэра Вальтера Скотта (к вящему отвращению его отца, считавшего романы неподходящим занятием для ученого и джентльмена!) Во мне росло желание познакомиться с автором — хотя бы ради того, чтобы подтвердить свои догадки.

Мы встретились. Я оказался неправ — по крайней мере, во многом. Под маской Финна прячется не кто иной, как сам Финн. Теперь я знаю его уже пару лет. Но в некотором роде мы знакомы всю жизнь. Потому что есть в нем некая прозрачная ранимость, которая находит немедленный и полный отклик в любом, кто готов отринуть предубеждения и с веселым и благоговейным трепетом погрузиться в радость бытия. Все мои домыслы об ученом-профессионале или теологе со склонностью к игре воображения и проблемами с общением оказались весьма далеки от истины. Слава богу, Финн не был профессионалом ни в одной из этих областей. Интеллигент до кончиков ногтей с жаждой знаний, достойной Гаргантюа, Финн еще в юном возрасте получил совет (да покоится его советчик с миром!) избегать университетов и прочих учреждений, специализирующихся на закачке в голову должным образом переработанных мыслей. Поэтому его ум формировался по большей части вдали от институтов, колледжей и прочих торных путей, среди маленьких улочек, складов и каналов лондонского Ист-Энда.

И этот человек, со своей более чем скромной работой и собранной на Вулвортовских распродажах лабораторией умудрился произвести на свет мысль, до которой додумается не каждый доктор философии. Если сомневаетесь, загляните в отдел диссертаций какой-нибудь университетской библиотеки: «Четыре способа произвести помыв чашки», «Общественная жизнь кашалотов», «Коэффициенты водопоглощающей способности герани розовой»! Питая огромное уважение к кашалотам и ни в коей мере не желая принизить значение чайных чашек и гераней какого бы то ни было цвета, осмелюсь заявить, что Финн придумал нечто, принципиально отличающееся от стиля мышления, свойственного докторам наук, и чего, возможно, не смогли бы поглотить даже годы занятий по логическому позитивизму два раза в неделю.

Финн — действительно большой человек; высокий и необыкновенно сильный. Он не только физически огромен, но и обладает очень мужским, агрессивным складом ума, замешанным на той неподражаемой смеси доверчивости и скептицизма, который всегда готов оставить знакомые территории ради краев, где не ступала пята познания. С другой стороны, женственная часть его натуры, которую можно описать только как тонкий покров, натянутый над нежностью, также развита необычайно сильно. Помню, мы сидели с ним однажды ночью и разговаривали о его ранних опытах с зеркалами и детскими конструкторами. (Сейчас ему служат для экспериментов компьютеры, собранные из промышленного мусора).

Вдруг он начал говорить о людях, которые не в состоянии приспособиться к окружающей обстановке или просто переживают плохие времена и с которыми ему пришлось работать большую часть жизни. Он делал это с таким глубоким пониманием и абсолютным принятием, что его отношение невозможно было назвать иначе, чем любовью. Я смотрел на него и слушал, соображая, кого из исторических деятелей он мог мне напоминать: кому тоже недоставало бы формального образования и чьи мужские и женские черты переплетались бы во внутренней диалектике, порождая на свет творческую жизненную силу. Под утро, когда проведенная в спорах ночь сделала нас братьями по уму, имя наконец-то всплыло в моей памяти. Разумеется, это был Леонардо да Винчи.

Финн много страдал; страдал не только физически, умственно и эмоционально, но и духовно — от той отъединенности, заброшенности и изолированности, которые, сколь бы близки ни были к ним друзья и знакомые, становятся ужасающим испытанием для поистине одиноких созданий. Сыны Средневековья были стократ правы, описывая это как «темную ночь души». Финн до сих пор еще не вполне оправился от психофизической немощи. И сейчас он с веселой и бесшабашной дерзостью пытается выкинуть свои костыли, полагаясь исключительно на собственную выдержку и здравый ум, а также на любовь своей недавно и чудесно обретенной жены. В силу всего этого Финн производит неизгладимое впечатление человека, которого сильно помяла жизнь, но который наконец-то, твердо встал ногами на землю.

Итак, автор этой книги — Финн; и он — тот, кем он был и кем является ныне. У него есть адрес и номер телефона. Он делает вид, что является только собой и никем иным. Но есть и еще одна весьма реальная и постоянная часть его существа — Анна.

Чтобы рассказать по-настоящему правдивую историю, мне нет нужды убеждать вас, что Финна сформировал и выпестовал Ист-Энд. Я знал Ист-Энд тридцать с лишним лет назад и готов подтвердить, что картины его богатой, веселой и чувственной почти до сладострастия жизни Финн писал живой кровью и плотью. Бесподобная мамаша-кокни, добросердечная шлюха Венера де Майл-Энд, словоохотливые «ночники»; я сам знал и любил подобных людей.

Но Анна… Она была качественно иной, она была загадкой, не столько из-за своей яркой, блистательной скороспелости, сколько потому, что мне требовалось больше доказательств ее уникальности — гораздо больше. Для начала, мне как-то не верилось, что в принципе мог существовать ребенок указанного возраста, ни в малой мере не соприкоснувшийся с тогдашней удушающей системой образования, и чье раннее развитие приняло форму целой череды дерзких вызовов устоявшемуся мировоззрению. Более того, ребенок, чья зарождающаяся философия проникала в самое сердце актуальнейших проблем религиозного восприятия и представлений о природе вещей, свойственных той эпохе. И, разумеется, массу вопросов у меня вызывали весьма близкие с физической точки зрения взаимоотношения между Финном и Анной, которые даже в те времена, с характерной для них несравненной свободой нравов, явились бы однозначно оскорбительными для большинства благонравных леди из исполнительного комитета Союза матерей.

Однако стоило мне познакомиться с Финном, как эти проблемы начали решаться сами собой. В нем было еще одно качество, превосходившее и его мужественность, и его женственность. Я могу назвать его только Невинностью. Нет сомнений, что его затронул и первородный грех, что бы под ним ни подразумевалось, и многое из того, чему наследница — наша бренная плоть. Он отнюдь не из тех, вечно благословенных. Но на нем лежат печать той притягательной, непосредственной, восторженной невинности, которой человечество, должно быть, обладало до грехопадения, и которая могла позволить юноше и маленькой девочке уютно устроиться вместе в одной постели, причем действие это было напрочь лишено какой бы то ни было сексуальности. Простая честность их взаимоотношений привела мне на память практики subintroductae (девственниц, которые делили ложе с раннехристианскими отцами церкви безо всякого сексуального взаимодействия), которые были отвергнуты в IV веке, потому что Киприана и иже с ним слишком заботили СКАНДАЛЫ. Это о них Чарльз Уильямс пишет в своем «Нисхождении голубя» (Лондон, 1939 и 1950, стр. 13): «Это был один из самых ранних триумфов “братьев слабейших”, тех невинных овечек, что по одной только глупости своей потоптали немало нежнейших и прекраснейших цветов христианства. Традиция была утрачена довольно рано, и в результате этой потери церковь, создававшая свой двухполюсный мир, к которому секс имел лишь опосредованное отношение, сосредоточила все свое внимание именно на сексе».

Остальные проблемы доверия разрешились, когда я осознал, что жизнь Финна пронизана диалектикой. Дело было даже не в великой жажде общения с людьми. Создавалось впечатление, что он пребывает в состоянии непрекращающегося энергообмена со всеми явлениями времени. Это человек с яростной силой ума. Кажется, что каждое мгновение его интеллект обрабатывает данные (и не только числовые), принимая и выдавая новые важные модели взаимоотношений.

Случайно на эту диалектическую орбиту заплыла Анна, и ее дух тут же воспарил на высоту, достаточную, чтобы видеть мир не так, как другие дети, и отказаться от шор, которыми с радостью готовы обеспечить их священники и школьные учителя. Если Финну нужна была Анна, то и Анне, и в особенности ей, был нужен Финн. И само собой разумеется, что проблемы, которые они решали совместными усилиями, были прежде всего проблемами Финна. И также само собой разумеется, что проблемы, занимавшие его в те годы, естественным образом оказались весьма современными. Другими словами, эти диалектические взаимоотношения и определили историю Анны. Небольшая аналогия из истории христианства способна пролить свет на этот вопрос.

В первых трех евангелиях представлены те слова и деяния Иисуса, которые ранняя христианская церковь сочла полезными и необходимыми для своего учения и повседневной жизни. С течением времени продолжительное использование породило форму. Так и Финн, непрерывно вспоминая, обдумывая и переоценивая свою жизнь с Анной в контексте своего собственного интеллектуального роста, сформировал историю Анны и ее смысл. И подобно тому, как четвертое евангелие представляет собой теологический труд, в котором одна-единственная сказанная Иисусом фраза (например: «Я есмь хлеб жизни») интерпретируется якобы от лица самого же Иисуса, так и Финн, как мне кажется, взял саму идею Анны, воплотил ее в лапидарной форме, и, постигнув ее смысл, придал ей такое значение, что у него получилась Ах!-книга, способная произвести неизгладимое впечатление даже на такое безмозглое существо, как я.

Но, даже несмотря на все это, некоторые читатели недоверчиво спросят: «И это все правда?» В том смысле, в каком они задают вопрос, — да, это все правда. Но я знаю Финна. Я видел его подготовительные материалы: записи, наброски, рисунки, музыку. В некотором смысле эти реликвии не имеют ни малейшего отношения к правде случившегося — не более, чем обнаруженное археологом ископаемое яблоко со следами пары укусов способно убедить нас в том, что сад Эдема существовал на самом деле.

Что есть Истина? Пилат поднял этот вопрос и мудро уклонился от ответа, прекрасно осознавая, что любая политическая истина всегда сомнительна. Но Сёрен Кьеркегор попытался дать ответ на этот вопрос, и многие сочли его вполне удовлетворительным в качестве грубого, но эффективного определения истины, подтверждение которой невозможно получить в лаборатории. «Истина, — написал он, — это то, что облагораживает». Другими словами, это то, что делает тебя лучше, чем ты есть. Именно здесь и нужно искать истину книги «Мистер Бог, это Анна». Это воистину облагораживающая сказка, широко раскрывающая двери нашего восприятия и западающая в самое сердце. Это происходит помимо всякой логики. Вряд ли удастся подобрать слова, чтобы объяснить, как же работает ее магия. Но, как сказал Солженицын в своей нобелевской речи: «Не у всего есть имя. Некоторые явления стоят за пределами слов… Это похоже на то маленькое зеркальце из волшебных сказок — вы глядите в него, но видите не себя; на мгновение вам приоткрывается Недостижимое, достичь которого вам не удастся ни верхом, ни на ковре-самолете. А душа просит его».

Эта книга обладает той же магией переноса. Финн и Анна со своей зеркальной книжкой и прочими простыми приспособлениями позволяют нам заглянуть в Недостижимое. Они никогда не получат Нобелевскую премию в области литературы. Но они заставили меня поздравить самого себя с тем, что я принадлежу к человеческому роду. Они вернули «Ах!» в ту невероятную мешанину грязи и мрамора, в которой и кроется тайна нашей смертной жизни.

Спрашивайте книгу «Здравствуйте, мистер Бог, это Анна»
в книжных магазинах страны :)