Сайт Лотоса » на главную страницу
домойFacebookTwitter

Новая книга Аркадия Ровнера «Вспоминая себя»

| Еще
Новая книга Аркадия Ровнера «Вспоминая себя»В издательстве «Золотое сечение» вышла новая книга Аркадия Ровнера «Вспоминая себя. Книга о друзьях и спутниках жизни».

2010 год
Издательство: «Золотое сечение»
Переплет, 356 стр.
ISBN 978-5-91078-117-1
Тираж: 1000 экз.
Формат: 60х90/16

О книге:


Новая книга Аркадия Ровнера – рассказ о становлении протагониста в период с 1950-х годов и до наших дней. Поиск школ и учителей Истины сделал героя духовным путешественником, объездившим многие страны Запада и Востока и испытавшим множество различных путей и традиций, а найденное оказалось неожиданным и превосходящим ожидания. Вехами его пути были свободное, непривязанное к литературной индустрии творчество и необычайные люди − мудрецы, мистики, духовные практики, поэты и художники, встреченные им в Москве, Нью-Йорке, Париже, Лондоне и Сеуле, многие из которых стали его друзьями и спутниками жизни.

Опыт героя переплетен с российским и американским литературно-художественным и мистическим пространством конца прошлого и начала нынешнего веков, включавшим в себя такие имена как Джидду Кришнамурти, Клаудио Нараньхо, Франсис Ролс, Джон Пентланд, Томас Берри, Памела Траверс, Юджин Даниэль Ричи, Стивен Сартарелли, Кетлин Рейн, Илья Эренбург, Василий Яновский, Бенедикт Ерофеев, Николай Боков, Леонид Чертков, Генрих Худяков, Борис Козлов, Леонид Йоффе, Дмитрий Авалиани, Алексей Парщиков, Марк Ляндо, Юрий Мамлеев, Евгений Головин, Степан Ананьев и Владимир Степанов.

СОДЕРЖАНИЕ
Вступление. Трепетные грани.
Глава 1 Друг мой Степа. Рассказ о первом наставнике Степане Ананьеве.
Глава 2 Без себя. Спутники юности Анатолий Скоп, Марк Масарский, Аркадий Пригожин.
Глава 3 Главный суфий республики. Рассказ о втором наставнике Владимире Степанове.
Глава 4 Бездны и бездночки российского андеграунда. Русские писатели и художники в Нью-Йорке: Генрих Худяков, Юрий Мамлеев, Эдуард Лимонов, Вагроч Бахчанян.
Глава 5 Московский бомонд. Поэт и алхимик Евгений Головин.
Глава 6 Прокрустово ложе «русской йоги». − Девасур. Русский йог гуру Вар Авера.
Глава 7 Сим победиши! Московский художник Борис Козлов.
Глава 8 Листок, поднятый во время прогулки. Писатель и странник Николай Боков.
Глава 9 Какой-то парижский писатель. Американская судьба писателя монпарнасца Василия Яновского.
Глава 10 Мерцание света. Марк Ляндо о поэтессе Виктории Андреевой.
Глава 11 Маяки Нового света. Мистическая Америка: Джим Виллис, Джон, Пентланд, Миллисент Бенуа, Николай Рабинек.
Глава 12 Артуровское десятилетие. О сокровенных друзьях и уникальном проекте.
Глава 13 Здесь и сейчас. Несравненный Джидду Кришнамурти.
Глава 14 Письмо другу. Мятежный гений Леонида Черткова.
Глава 15 Ура – поэзия – увы! О поэтах и поэзии: Леонид Аронзон, Дмитрий Авалиани, Леонид Йоффе, Алексей Парщиков, Марк Ляндо и другие.
Глава 16 Бог молодец! − Человеческая окраина. Повесть о каракалпакском бродяге и дервише Мирзабае Кымбатбаеве.
Глава 17 Главка о себе. Саморефлексия автора и эпилог.

* * *

МАЯКИ НОВОГО СВЕТА


Мистическая Америка − Джим Виллис, Джон, Пентланд, Миллисент Бенуа, Николай Рабинек

1

Когда в 1973 году я переехал на Запад, это было похоже на переход в зону неизвестности и беспокойства. Прежде всего, я ехал в мир, где я никого не знаю, и это делало этот мир чужим и неуютным. Далее, советское существование воспринималось мной и моими друзьями как небытие или призрачная жизнь. Поэтому Западные впечатления первых месяцев эмиграции также стали призрачными, а оставленный мир, в котором я стал теперь искать внутреннюю опору, обрел плотность и весомость. Еще бы, я ведь оставил в России близких мне людей, силу связи с которыми я тогда в первый раз ощутил.

Меня согревали смутные надежды на реализацию тех возможностей, которых заведомо не было в России. Шишки, которые я первое время набивал себе на Западе, связаны именно с идеальными ожиданиями. Намного точней вели себя те, кто ничего не ждал от себя и от Запада, кто ехал в такой же заведомо лживый и циничный мир, как и оставленный дома, и кто, перекроив старые маски, готовился к новым ролям в старом спектакле.

В эмигрантском потоке сразу определилась группа функционеров, которая уже во время перелета из Шереметьева в Вену, в самолете, завела старую идеологическую пластинку с перевернутыми знаками: то, что дома ругалось, здесь превозносилось, и наоборот, при этом речь сохраняла прежнюю набившую оскомину тональность. И лишь немногие несли в себе затаенную внутреннюю жизнь и робкую надежду найти ей в этом новом пространстве созвучие.

Первые 10 лет на Западе я интенсивно искал и испытывал новые реалии. Подавляющая часть впечатлений была чрезвычайно низкого качества, однако я не отчаивался – я знал, что сумею пройти через мутные потоки и выбраться в чистые воды. Я искал живые традиции сначала на публичных встречах с функционерами «нью эйджа» − гуру Махараджи, Рам Дасом, Шри Чинмоем, Бабой Ганешем и другими популярными гуру, − которые производили впечатление заклинателей кроликов, подпадавших под их нехитрые чары: смесь восточных одеяний, барабанных ритуалов и слащавой «духовности», не замечавших лежащего в основании этого набора приманок прагматизма.

Вот разукрашенный цветами зал в Вашингтоне, где на циновках замерли сотни юношей и девушек в то время как на невысокой сцене происходило ритуальное действие – под музыку ситар и барабанов одетый в оранжевые одежды человек с наголо выбритым черепом совершал подношение прасада основателю Общества Сознания Кришны Бхактиведанте Свами Прабхупаду.

Вот многолюдный подвал в нью-йоркском Сохо, где царил лукавый «каббалист», обещавший своим последователям посвящение в тайны ессеев. Позже в Москве, проходя по улице Забелина, я увидел подобный «духовный центр» с безвкусными плакатами при входе, обещавшими посвящение во все тайны каббалы и магии, но заглянуть туда у меня уже не было желания.

Другой была магия Лекса Хиксона, игравшего в силовые игры в конкурентном мире суфийских шейхов и благотворительных фондов. Лекс Хиксон написал популярную книжку «Coming Нome» и создал в Гринвич Вилладже ханаку, которую я обходил стороной – атмосфера этого места с элементами магического захвата и принуждения мне претила. Эту грубую энергетику я встретил ранее в йогическом центре в Вирджинии Бич, где мы с моим другом Джимом Виллисом остановились на ночь в 1974 году по пути в Институт американского пророка Эдгара Кейси.

В мутном потоке «нью эйджа» жемчужиной оказался концерт Рави Шанкара, исполнявшего свои удивительные раги, посвященные Богине Лакшми, в полупустом зале в центре Манхеттена.

С благодарностью вспоминаю я и японского монаха, который во время чайной церемонии на мои навязчивые вопросы о суньяте (пустоте) сказал: “Заткнись, пей чай и разглядывай свою чашечку!”

2

Первыми встреченными мною в Америке эзотериками были молодые последователи Д.Г. Беннетта. Это были студенты, снимавшие квартиру в Джорджтауне – богемном районе Вашингтона. У себя в гостиной они занимались гурджиевскими Движениями, которым научились у Джона Годолфина Беннетта, талантливого последователя двух российских мистиков П.Д. Успенского и Г.И. Гурджиева. Буквально через неделю после моего приезда в Вашингтон я позвонил по их объявлению и договорился о встрече с Энн у входа в книжный магазин «Yes!».

Я ждал ее на веселой залитой солнцем улице – я все еще привыкал к яркости красок окружающего меня мира. Стоял февраль, а на дворе было так тепло, как бывает в Москве только в мае. На деревьях цвели огромные оранжевые цветы – без запаха. Люди были одеты по-летнему и смотрелись уверенно и спокойно, некоторые, что было особым шиком, даже ходили босиком. Для меня, приехавшего из угрюмой холодной Москвы с сугробами, гололедом, простудами и вечным сумраком, с опасными играми в андеграунд и самиздат, в этом южном краю все было внове, а магазин «Yes!» – в особенности. Это был большой светлый дом, до отказа заполненный эзотерическими книгами, благовониями, статуэтками и «здоровыми» продуктами, с открытой террасой, на которой за столиками сидели люди, пили свежие соки и ягодные чаи, о чем-то беседовали. Эзотерика здесь была будничным делом и одновременно коммерческой индустрией – к этому мне еще предстояло привыкнуть.

Вскоре на стареньком велосипеде подъехала ладная невысокая девушка, привязала велосипед цепью к столбу, и мы пошли на террасу пить чай и знакомиться. Энн рассказала мне, что живет в двух шагах от магазина на «М» стрит вместе с приятелями, которые ездили в Англию к Джону Годолфину Беннетту и провели у него девять месяцев в Шерборн Хаузе, работая в системе Четвертого пути по его оригинальной методике. В Вашингтоне они обучают желающих тому, чему сами научились у Беннетта, главным образом гурджиевским Движениям. Кроме прочего, я узнал от нее печальную новость: Джон Годолфин Беннетт ушел из жизни совсем недавно – именно в тот день, когда я улетал из Москвы.

Знакомство с Энн закончилось моим переездом в Джорджтаун на улицу «М». Я снял квартиру в том доме, где Энн жила со своими друзьями, этажом пониже, и стал частым гостем беннеттовских учеников и участником их занятий гурджиевскими «движениями». В этом же доме находился кинотеатр, в котором показывали старые фильмы, и нам с Викторией потребовалось меньше года, чтобы насытить наш голод по фильмам Гриффита, Ланга, Годара и Кокто, которые лишь изредка можно было увидеть в Москве.

Ни с одним из молодых беннеттовцев у меня не сложилось серьезных отношений – слишком они были непохожи на моих московских друзей. Я не слышал от них их собственных мыслей, даже о Беннетте они вспоминали и рассказывали мало. Все их разговоры были о технических деталях упражнений, например, о положении рук и ног в гурджиевских Движениях.

Все же мне запомнился описанный одним из них случай, когда Беннетту был задан вопрос, как он относится к витаминам. Беннетт был удивлен, казалось, он не мог понять вопроса, потому что не знал, что значит слово «витамины». «Как вы сказали – витамины? Вы говорите – витамины? – повторял он с изумлением, – но что такое витамины?» Каково же было их изумление, когда через неделю он пригласил их к себе в комнату, и они увидели на подоконнике целую батарею коробок и баночек с разнообразными витаминами.

Постепенно мои отношения с беннеттовцами сошли на нет – слишком разным был наш опыт: живя в Вашингтоне, я еще нес в себе груз представлений и понятия российского андеграунда, они же были детьми прагматической цивилизации.

3

Самым ярким человеком, встреченным мной в Америке, был, конечно же, Джидду Кришнамурти. Правда, встреча эта была не личная, а публичная – я присутствовал на его выступлении в Карнеги холле в 1982 году. О том, чтобы я туда попал, позаботился мой приятель Джим Виллис, позвонив мне из Делавера, куда он перебрался, уехав одновременно со мной из Вашингтона.

Как я оказался в Вашингтоне и что я там делал полтора года – это отдельная история. Когда в январе 1974 года, следуя проложенным эмигрантским маршрутом, я проводил свои «римские каникулы» на via Panisperno между базиликой Санта Мария Маджоре и Колизеем, курирующая меня эмигранстская организация назначила местом моего американского приземления Новый Орлеан в штате Луизиана. Убедившись по карте, что это очень от всего далекое и очень жаркое место, и сославшись на культурные привычки жителя российской столицы, я попросил направить меня куда-либо севернее и поближе к центру, и тогда дамы из организации перекинули меня из Орлеана в столичный Вашингтон.

Вашингтон оказался насквозь политизированным городом, в котором я бы совсем потерялся, если бы не встретил дипломата и волшебника Джима Виллиса, который уберег меня от многих напастей. Каждую ночь Джим видел в своих снах ярко и отчетливо прошлое и будущее свое и друзей, и благодаря этому таланту своевременно предостерег меня от серьезных ошибок. Помимо прочего, Джим был человеком с прекрасной интуицией, тактом и с трезвой оценкой Америки и ее духовных амбиций.

Высокий и респектабельный WASP , Джим начал свою карьеру дипломата в Коста-Рико. Как-то по нуждам службы он приехал в Вашингтон, где оказался на встрече с легендарным Кришнамурти. Это был тот самый Кришнамурти, которого в 1909 году одиннадцатилетним мальчиком теософы выловил из мутной адьярской лужи и сделали Спасителем мира и Верховным Магистром ордена Звезды на Востоке, и который в 1929 году сбросил с себя паутину теософского мифа и стал наставником на пути, свободном от путей и наставничества! Встреча с Кришнамурти перевернула судьбу успешного дипломата, превратив его в хиппи и духовного искателя.

Джим много лет жил в общинах с такими же искателями, запоем читал «нью-эйджевскую» литературу и попеременно испытывал на себе различные духовные практики и наркотики, пока не обнаружился его исключительный дар созерцать в сновидениях прошлое и будущее, также как и далекие планеты и звездные системы, причем он видел все это не в тумане и в символах, а сюжетно и со всеми подробностями как по телевизору. Его сообщения о древнем Египте, классической Индии или спутниках Сатурна были убедительными и красочными, хотя и несколько прямолинейными. Этим рассказам и суждено было сыграть решающую роль в нашей американской судьбе, отвратив меня от пагубного шага, который я бы наверняка совершил, не окажись рядом со мной космического путешественника Джима Виллиса.

Стояла теплая и дождливая зима 1975 года. Америка ломала меня и требовала змеиной гибкости и уступчивости. В те месяцы мы с Викторией создавали серию учебных сценариев для Американского университета и снимались по этим сценариям в коротких фильмах. За эту работу мы получали гроши, которых нам не хватало на самые элементарные нужды. Впрочем, и эта грошовая работа скоро закончилась.

Доброжелатели учили нас жить по-американски. Знакомая миллионерша приезжала к нам в семь утра и рассказывала, что она уже успела объехать пять магазинов и купить в них распродажные продукты. Профессор Медиш советовал мне покупать и продавать недвижимость. Профессор Филлипов доказывал мне, что я должен проситься на работу в американскую разведку. И только мой сирийский друг Абдулла Саид говорил мне: «Медитировать нужно в пустыне», и мы с ним шли в пустынные протестантские храмы и часами сидели в них, занимаясь дыхательными практиками и самопогружением.

Каждый день я наведывался в особый в магазин для бедняков, где продавали хлеб гармошкой за 37 центов и самые дешевые в мире сосиски. Помогал нам расправляться с этой немудреной снедью Джим Виллис, навещавший нас по вечерам и переносивший нас в изумительный мир своих ночных видений. Джим снимал комнату в дешевой гостинице недалеко от Джоджтауна, в котором мы жили, и бедствовал не меньше нашего, однако в нашем обществе он расправлял свои крылья и наполнялся визионерской отвагой.

Как-то нам улыбнулась удача: нас рекоммендовали студенту разведшколы как людей, способных научить его тонкостям русской фразеологии и фонетики. Это могло бы стать для меня и Виктории началом карьеры в Америке – если бы мы напряглись и повели себя правильно. Однако случилось так, что будущий студент навестил нас, когда у нас в гостях был Джим Виллис. Человек с каменным лицом и внимательными глазами вошел в нашу богемную квартиру как раз в разгар рассказа нашего друга о своем посещении прошлой ночью императора Тиберия. Его, предводителя древнего ордена офитов, пригласили во дворец для того, чтобы он оградил римского императора от чар мощного мага, приплывшего из далекой Бретании с тем, чтобы внести разлад в душу Августа и посеять сомнения в верности императорской любовницы Клодины. Рассаказ Джима был в самом разгаре, и остановить его было невозможно. Мы вместе с гостем дослушали красочный рассказ нашего друга, после чего наш гость проворно вскочил, попрощался с нами всеми с преувеличенной любезностью и ушел. На этом наша карьера в американской разведке закончилась, так и не начавшись.

Весной мы с Джимом отправились в Вирджинию Бич, где за полвека до нас жил и творил чудеса фотограф и ясновидящий Эдгар Кейси. Впервые в жизни я вел машину по хайвею, засыпая от однообразия дороги и незаметно для себя сползая на скорость в 180 миль. Джим сидел на заднем сидении и молился о том, чтобы я не отпустил руль. В тот раз молитва помогла, и через пару дней мы благополучно вернулись домой из нашего путешествия. Однако через месяц я все-таки угодил в аварию, закончившуюся, впрочем, без членовредительства для кого-либо.

В тот вечер к нам пришел ничего не знавший об аварии Джим и попросил меня срочно продать мою голубую машину. На мои расспросы он рассказал, что видел, как я в ней разбиваюсь и гублю своих близких. «Это неминуемо. Ты должен поскорей избавиться от машины», – настаивал Джим. Я послушал его совета, а через месяц мы с Викторией и Антоном перебрались в Нью-Йорк, а вскоре и Джим уехал из Вашингтона в Делавер, но дружба наша на этом не закончилась.

Поводом для нашей следующей встречи в Нью-Йорке стал Кришнамурти.

4

Не могу вспомнить, при каких обстоятельствах я познакомился с лордом Пентландом. Это случилось после моего переезда из Вашингтона в Нью-Йорк весной 75-го года, а значит, наши дружеские отношения продолжались не меньше 9 лет вплоть до его кончины. Это был худощавый человек с обтянутым кожей лицом и близко посаженными глазами. Подкупала в нем простота и неподдельное внимание к собеседнику, сдержанность старшего и опытного человека. В отношениях ко мне добавлялся момент заботы старожила к новичку и эмигранту. Пентланд был учеником Успенского и Гурджиева и главой Американского Гурджиевского фонда, что делало его для меня особенно интересным.

Генри Джон Синклер Пентланд приехал в Соединенные Штаты перед Второй мировой войной в возрасте тридцати с небольшим лет для того, чтобы помочь с устройством на новом месте перебравшемуся в Америку Успенскому. Он считал своим долгом создать своему наставнику надлежащие условия, окружить вниманием, помочь материально. После смерти Успенского, а затем и Гурджиева, лорд Пентланд вторично приехал в Америку и в ней остался. Занялся продажей британского электрооборудования, открыл в Нью-Йорке контору, и дело пошло. С тех пор прошло более сорока лет, и лорд Пентланд прижился в Нью-Йорке, англичанином быть не перестав, так и не сделавшись американцем.

Мы встречались в маленьком скандинавском ресторанчике на Ист-Сайде, куда он неизменно меня приглашал. В подвальчике обычно не было посетителей. К пиву или вину нам подавали черный хлеб, сельдь и несколько салатов. Видно было, что он любит эту обстановку, а непритязательные закуски, наверное, напоминали ему годы его молодости. Иногда он был нашим с Викторией гостем – сам или с Сильвией.

«О чем он мог с вами говорить?» – спросил меня знакомый американец, считавший себя учеником лорда Пентланда. Действительно, о чем мы с ним беседовали, встречаясь, по крайней мере, раз в месяц в течение девяти лет? Обо всем и ни о чем особенном. Я рассказывал ему о моих московских друзьях, о своих впечатлениях от Америки и Европы. Он делился своими проектами, связанными с исполнением музыки Гурджиева и изданием его книг, говорил о калифорнийской группе, о своих друзьях.

Мне нравились воспоминания, которые он время от времени вкраплял в наш разговор. Я помню его рассказ о том, как он ребенком однажды увидел руководительницу Теософского общества Анни Безант. Отец лорда Пентланда был губернатором штата Мадрас, где в Адьяре находилась резиденция Теософского общества. Это была холмистая местность, и однажды, когда Джон с отцом стояли у подножья холма, отец указал ему на залитую солнцем крупную фигуру женщины на вершине холма и сказал: «Посмотри Джон: это - Анни Безант».

В другой раз, вспоминая Успенского, любившего конные прогулки, он заметил, что когда Петр Демьянович сидел на лошади, было ощущение, что фигура наездника и лошади вырастали из земли, как старинный дуб с глубокими корнями.

А однажды, вспоминал лорд Пентланд, когда Гурджиев вызвал его к себе на рю Колонель Рошар по какому-то делу посреди ночи, и он застал учителя моющим за своими учениками гору посуды, Гурджиев сказал ему на своем забавном английском: «Упражнение всегда хорошо» и от предложенной Джоном помощи отказался. Такие картинки лорд Пентланд изредка рисовал в наших разговорах, интересно, что они возникали неожиданно без какой-либо связи с темой разговора.

Он рассказывал мне в разное время то, что я потом прочитал в его интервью 1983 года: «Когда я встретился с Гурджиевым, то уже провел немало лет с Успенскими, посещая беседы и лекции, а также жил в доме мадам Успенской, в их домах в Англии в западном Лондоне и в Нью-Джерси. И лишь после смерти Успенского, на обратном пути из путешествия в Индию, мне стало ясно, что за все эти годы с ними я ни к чему не пришел и ничего не достиг. Именно тогда я отправился в Париж и благодаря мадам Успенской смог встретиться с Гурджиевым. Я общался с ним в Париже, а через несколько месяцев после его смерти приехал в Нью-Йорк на недолгий срок, примерно на девять месяцев. Судя по тому, в какой ситуации оставил дела Гурджиев, я осознал явную необходимость взять ответственность на себя, и благодаря этому смог легче понять на более глубоком уровне то, что он хотел показать мне.»

Однажды в начале 1980-ых годов он пригласил меня и Викторию к себе домой. Всегда подтянутый и тщательно выбритый, в то воскресенье Пентланд носил трехдневную щетину и в голосе его звучали домашние интонации. Его квартиру на Ист-Сайде едва ли можно было назвать обжитой, явно, ему было некогда ею заниматься. Ему некогда было заниматься и самим собой – деятельный и заботливый, он был всегда занят друзьями, проектами, бизнесом. Нас угощала его подруга Сильвия, говорившая с легким южноамериканским акцентом. Своим присутствием она пыталась вносить в это холостяцкое жилье то тепло, которого все же было недостаточно, чтобы его отогреть. В квартире лорда Пентланда Сильвия смотрелась не хозяйкой, а, скорее, ученицей, которую приблизил к себе учитель.

Тогда у него в гостях он вручил мне распечатку текста на нескольких страницах и предложил внимательно ее почитать. Заглянув дома в эти листки, я нашел в них текст, написанный с дежурной проникновенностью: обобщенному читателю предлагалось осознать свое плачевное состояние, свою потерянность и сделать из этого необходимые выводы – тест, который, по всей вероятности, использовался в Гурджиевском фонде для того, чтобы «расколоть» очередного кандидата на вступление в фонд. В ответ на полученный текст я написал и вручил Джону Пентланду мой собственный текст под названием «К вопросу о перестройке рояля». В нем я предлагал взглянуть на плачевное состояние Гурджиевской традиции и подумать о необходимом изменении акцентов. К моей статье Пентланд отнесся сдержанно, даже холодно, единственным его комментарием было упоминание о том, что учитель не раз сравнивал его учение с музыкальным инструментом. Но перестраивать «рояль» он не собирался и едва ли был на это способен. К чести лорда Пентланда хочу заметить, что к теме моего вступления в Гурджиевский фонд он никогда больше в наших беседах не возвращался.

Нам с Викторией жилось в Америке нелегко, и он, конечно же, это видел. У меня не было постоянной работы или какой-либо другой регулярной прибыли, а бесконечные подработки выматывали наши силы, но мне и в голову не приходило обращаться к Пентланду за помощью. Однако он сам испытывал по этому поводу угрызения совести, и в одном из разговоров начал рассказывать мне об одном достойном человеке, который обратился в Гурджиевский фонд с просьбой о материальной помощи. «Но ведь наш фонд создан вовсе не для того, чтобы помогать нуждающимся?» - говорил он мне, как будто бы оправдываясь. Я не возражал. Да, у Гурджиевского фонда были более важные задачи, чем оказание материальной помощи нуждающимся, но моральная поддержка лорда Пентланда была для нас не менее существенна.

Как-то в ответ на подаренный ему номер журнала «Гнозис», который мы с Викторией тогда издавали в Нью-Йорке, он прислал мне с курьером книжечку непериодического журнала «Материал для размышлений» с вложенной в него аккуратной запиской (я недавно ее обнаружил): «Мистеру Аркадию Ровнеру. Благодарю вас за подаренную мне книгу, которую вы редактировали. Посылаю вам эту маленькую книжечку с добрыми пожеланиями от нашей группы из Сан-Франциско. Джон Пентланд. 10 ноября 83 года.» Записка написана удивительно ясным и спокойным почерком – никаких рывков и противоречий, никакой тревоги, монашеская законченность и простота.

Перед первой поездкой в Европу в 1980-ом году я посетил контору его компании по торговле британским электрооборудованием. Как раз в те дни вышел фильм Питера Брука о Гурджиеве, и Пентланд занимался «раскруткой» этого фильма. В предбаннике офиса за телефонами сидели четыре девушки и бойко звонили по телефонам в кинопрокатные агентства. Видно было, что те не очень клюют на фильм, не предназначенный для массового потребителя. В тот день я получил от него листок с именами и телефонами учеников Гурджиева и Успенского, которых я должен был посетить в Лондоне.

В списке лорда Пентланда было около 12-ти имен. Прилетев в Лондон, я всех их обзвонил и каждому нанес визит. Это были пожилые люди, уже отошедшие от дел. Бизнесом занимался только мистер Р. Тилли, кроме того, он все еще вел группы Четвертого пути. Памелу Травес, создательницу знаменитой серии детских книжек о веселой гувернантке Мэри Поппинс, я нашел в лондонском госпитале, впрочем, вполне жизнерадостной и полной творческих планов. Я встречался с бывшими актерами, издателями, врачами, всем им было уже немало лет. Как только они начинали вспоминать свои встречи с Гурджиевым и Успенским, глаза их загорались, речь оживлялась, и они снова становились молодыми. Время, проведенное с Гурджиевым и Успенским, было кульминацией их жизни.

В Лондоне меня застал звонок лорда Пентланда, поставивший меня в известность, что я могу навестить в Париже Жанну де Зальцманн, но прошло несколько дней прежде, чем я смог выбраться во Францию. Когда в Париже я позвонил де Зальцманнам, трубку снял Мишель и, сообщил, что мадам уехала на юг, но он может уделить мне один час времени для личной встречи и пригласил к себе домой. Когда мы с ним встретились, этот час превратился в долгий день неспешных разговоров и чаепитий. Мишель рассказывал мне о своих путешествиях в Анды, Гималаи и другие не меннее примечательные места, моим же опытом – российским и американским – он мало интересовался. Я не обнаружил в нем ни интересных мыслей, ни особой харизмы – чувствовалось, что он сын своей волевой матери, целиком разделявший ее мировоззрение и установки. Больше мы с ним никогда не встречались.

Наши отношения с лордом Пентландом были теплыми, но в то же время по-европейски сдержанными, в них не было ничего лишнего и ничего слишком личного. Так он никогда не говорил со мной о своих жене и детях. Жену и дочерей лорда Пенланда я увидел в 1984 году на его отпевании. Утром мне позвонила его секретарша и буднично сообщила: «Мистер Ровнер, у вас на сегодня назначена встреча с лордом Пентландом. Эта встреча не может состояться, потому что этой ночью он умер от сердечного приступа. Отпевание состоится там-то и тогда-то».

Посреди храма стоял его гроб с шотландским клетчатым шарфом на закрытой крышке. Звучал орган, произносились речи. Говорили коллеги Джона по Гурджиевскому фонду, о которых он никогда прежде мне не рассказывал, говорили прочувствовано, читали гурджиевские тексты, при этом они производили впечатление банды пиратов и не только из-за глазной повязки у Вильяма Сегала. Жена и дочери покойного сидели в одном из первых рядов с обиженными лицами – перед смертью он не часто их баловал своим вниманием.

Вечером Виктория написала стихотворение:

вошел в наш дом и вышел в сон
тот человек со взглядом серым
сей человек
сей вестник смелый
вошел в наш дом
и вышел в сон
и мы стоим пред бездной немо
и вопрошаем неумело
свеча вытягивает жало
струится в зале кафедрала
мигает плачет и дрожит
а в центре человек лежит
шотландский шарф на крышке гроба
церковных витражей разводы
ряды скамей молчанье плит
и узкострельчатые своды
сонм праведников сторожит
се человек лежит


5

В нью-йоркские годы я дружил с двумя гурджиевцами – с Милли Бенуа и Аланом Спеклером. Это были каждый по-своему замечательные люди. Оба вели телевизионные интервью с живыми персонажами: пионерами психоделиков из Калифорнии, мистическими интеллектуалами из Англии, нью-эйджевскими гуру из Индии и Тибета, экзотическими нью-йоркскими шаманами. Несколько раз в таких передачах участвовал и я.

Милли в юности соблазнил и увез в Калифорнию роковой игрок по имени Эдвард, и с тех пор ее судьба оказалась связана с этим человеком. Игроков я в жизни раньше не встречал, что же касается Эдварда, то он оказался тусклым немолодым человеком, чем-то похожим на московского поэта Игоря Холина. Чтобы развлечь Эдварда, Милли изредка брала его с собой на телестудию, и там он погашенно сидел в углу и ни во что не вмешивался – кроме рулетки он мало чем интересовался. Сама Милли была энергичной девушкой лет за 30 или даже за 40, злоупотреблявшей косметикой: целовать ее крупные щеки при встречах было опасно – на губах оставалось много жира и красок.

Милли работала психологом в нью-йоркской публичной школе. В одной из таких школ, называвшихся Школой музыки и искусства, мой сын Антон проучился неполных полтора года. Ему тогда было 15 лет, и он говорил нам с Викторией: «Пожалуйста, дайте мне в школу фотоаппарат. Если я не запечатлею своих одноклассников, вы потом не поверите, что такое на свете бывает». Но мы ему тогда фотоаппарат не доверили. Публичные школы в Нью-Йорке были рассадниками наркотиков и заразы, в них учились выходцы из самых бедных кварталов, работать в таких школах могли только закаленные люди, и Милли была именно такой – резкой и решительной, – иначе ей было там не выжить. Но эта работа в сочетании с ее незаурядным умом и мистическим чутьем накладывало на нее отпечаток болезненности. У нее была нездоровая полнота Блаватской и резкий тревожный смех. Мы встречались с Милли в итальянских кондитерских, где она высыпала на стол горку разноцветных таблеток, которые затем заглатывала одну за другой, заедая их кусками шоколадного торта.

Больше всего Милли занимал парадокс «молочной фермы», согласно которому космос озабочен земными делами с позиции хозяина, заинтересованного в получении хорошего удоя от своих коров. В этом смысле ее интересовала возможность свободного и сознательного участия человека в решении космических задач, то есть самостоятельный выход его на космическую орбиту. В то же время она прекрасно понимала, какой ценой этот выход происходит в истории, и говорила о миллионных жертвах мировых войн как о плате за выход нескольких личностей из «ужаса ситуации».

Милли провела со мной несколько телепередач, а однажды свела меня перед камерой с Бабой Ганешем, маленьким длиннобородым гуру в чалме и шелковом пестром халате, которого его последователи внесли в студию на носилках. Я с этим гуру отчаянно спорил, а он от души наслаждался моей горячностью, но потом коснулся рукой моего колена – особый знак почтения у индусов − и предрек мне великое будущее.

6

Маленький измученный Алан Спеклер был суровым вегетарианцем и наши с Милли кондитерские непотребства решительно осуждал. Кроме того, он укорял меня и за то, что он называл social drinking, то есть за выпивки в дружеских компаниях. Сам он не пил вина, кофе и чая, не курил сигарет, а сахар употреблял только во фруктах. В отличие от Милли, снимавшей для себя и своего друга жилье на окраине Бруклина, у Алана была своя купленная ему родителями квартира в Манхеттене, а деньги на жизнь и оплату телестудии он зарабатывал как шофер такси, работая без выходных, а нередко и сутками.

Когда мы с Викторией жили в Гринвич Вилладже, он часто заезжал к нам чтобы съесть тарелку овощного супа и сообщить нам новости из мира эзотерических книжных изданий или кино. Нередко он попадал к нам на оживленные застолья, но соблазнить его бараниной, рыбой и вином никогда не удавалось. Я запомнил его топчущимся в дверях с зеленым яблоком в руке – яблоко ему каждый раз давала с собой Виктория, – бедному Алану не хотелось возвращаться в свое такси на беспощадные улицы Нью-Йорка. Алан также провел со мной несколько передач, а однажды устроил передачу и с Викторией. Он познакомил меня с кучей интересных людей, которых я сам едва ли смог бы отыскать в огромном Нью-Йорке.

Алан был более открыт, но зато и более механичен, чем Милли. На самого Алана наибольшее впечатление производили работы трансперсональных психологов из Эселена, и он смотрел на их опыты как на последнее слово духовной науки. Он сумел создать более ста интервью с замечательными современниками, кассеты с которыми долго пылились у него на полках, ибо Америка и сумасшедший мир были заняты более важными делами, не замечая подвижничества скромного нью-йоркского таксиста.

От Милли и Алана я узнавал много интересных вещей и получал на прочтение редкие книги и рукописи. Оценки их не всегда совпадали, но относительно Гурджиевского фонда они были единодушны. По их отзывам, фонд в основном работал с бизнесменами и чиновниками из американской глубинки, в которых воспитывал терпение и уважение к Работе. Эта установка на долгое ожидание духовных успехов и исправное внесение ежемесячных взносов в кассу Гурджиевского фонда явно не подходила нам, не укорененным в социуме, живущим в Нью-Йорке как птицы на ветках. Однако при некоторой нашей расторопности и удачливости Нью-Йорк открывал для каждого из нас возможность существовать в соответствии со своими наклонностями и создавать вой собственный стиль жизни и творчества, а большего мы от него и не ждали.

7

В этом отношении интересна фигура еще одного моего приятеля итальянца Марио ди Гросси, которого немка Марлен, жена поэта Даниэла Габриэла, называла Марио дер Гроссер.

Марио был мой однолетка родом из Калабрии. Семнадцатилетним юношей он стал переводчиком легендарного Джидду Кришнамурти, когда тот приезжал в Италию с лекциями. Как-то, улучив момент, Марио задал Кришнамурти вопрос о том, как ему дальше жить. По словам Марио, Кришнамурти подмигнул ему и сказал: «Делай, как я». Эта подсказка, своеобразно истолкованная Марио, определила дальнейшую судьбу юного калабрийца. Марио перебрался в Англию и прожил там десять лет, посещая кружок Идриса Шаха. После этого он приехал в Нью-Йорк и снял за гроши этаж (лофт) в трущобном районе Сохо, который вскоре стал одним из самых фешенебельных в Манхеттене. Несколько комнат Марио сдавал богатым туристам из Европы. Получаемых от жильцов денег хватало, чтобы платить аренду и безбедно жить в трех огромных залах с книжными стеллажами вдоль стен и королевской кроватью под балдахином. Правда ему приходилось постоянно судиться с хозяином лофта, который пытался избавиться от своего навязчивого жильца и сдать этот же лофт в десять раз дороже кому-нибудь другому – повысить же значительно кварплату Марио он не мог из-за нью-йоркских законов, защищавших права арендантов. Кроме того в периоды дождей Марио приходилось натягивать под поталком брезент так как его этаж был последним, а крышу своего дома хозяин ремонтировать отказывался.

Марио называл себя фотографом и, действительно, как-то раз он устроил выставку своих фотографий в вестибюле своего лофта, напоминавшем фойе кинотеатра. Люди в ливреях наливали посетителям итальянские вина и угощали столетними сырами и сырокопченными колбасами, а из фотографий мне запомнилась только одна – ухо восемнадцатилетней дочери Марио, жившей в Нью-Йорке отдельно от отца. Однако главные амбиции Марио были связаны не с фотографией, а с кино. Слава великих итальянских режиссеров не давала Марио покоя, и он мечтал заткнуть за пояс Бертолуччи, Феллини, Пазоллини и Антониони вместе взятых. Для этого ему нужны были большие деньги, но большие деньги не валяются на улицах Сохо. Марио знал, как эти деньги раздобыть: для этого ему нужен был первый миллион, один миллион, не больше и не меньше. Подобно своему российскому коллеге Бендеру, Марио буквально бредил этим миллионом, который должен был открыть ему путь к мировой славе.

Марио был интересным мистическим практиком, и общение с ним помогало мне с выработкой важных методов и принципов. В свою очередь он также многое у меня заимствовал. Однако мои отношения с Марио носили абсолютно несвойственный мне конкурентный оттенок – возможно, это было связано с тем, что я был связан с университетами, с которыми у Марио не было прямого касательства, а ему нужна была аудитория. Чтобы дать ему шанс общения со студентами, а также − небольшой добавочный заработок, несколько раз в году я приглашал Марио быть гостевым лектором на моих курсах. Читал лекции Марио умело и тем более охотно, что университет щедро платил приглашенным преподавателями гостям. Во время моего последнего университетского курса, перед окончательным возвращением в Москву, произошел забавный курьез: во время лекции Марио, которого я посадил за свой преподавательский стол, а сам уселся рядом со студентами в зале, в класс вошел фотограф делать снимки для университетского каталога. Естественно, фотограф принял Марио за меня, и через две недели в каталоге университета появился портрет Марио, под которым стояли мои имя и фамилия. Хотя эта фотография не гарантировала ему мировую славу, все же Марио бы очень доволен. А через месяц я попрощался с моим другом Марио ди Гросси – блистательным нью-йоркским Калиостро – и переехал из Нью-Йорка в Москву.

8

Суфийский пир Малекния Насералишах, «родник чистой воды в пустыне нашего времени», был мудрый человек, ибо он не подпускал к себе близко своих Американских последователей. Будучи совладельцем семейного фисташкового бизнеса и живя в Табризе, он, явно, не нуждался в американских деньгах, однако руководитель нью-йоркской ханаки Чарльз имел от него мандат на свою деятельность.

Шел второй год моей американской жизни, и я еще находился в стадии поисков путей и наставников. Ханака располагалась на 7 этаже высокого офисного здания на углу 72 улицы и Бродвея. Меня попросили снять обувь и по коврам отвели в главное помещение, где висел портрет Насералишаха. Вслед за поставленным у моих ног подносом с кофе и сладостями появился высокий стройный внимательно одетый и тщательно выбритый англичанин по имени Чарльз. Чарльз предложил мне сигарету и спросил о цели моего посещения ханаки. Я ответил, что ищу духовного руководства. Чарльз был обаятельным человеком, подкупавшим своими британскими манерами, и вскоре мы нашли нужный тон общения.

Неожиданным для меня, начитавшегося в Москве переводов книг Идриса Шаха, было утверждение Чарльза, что суфизм не существует вне ислама, и чтобы быть суфием, нужно прежде стать мусульманином. На мой вопрос, не потребует ли он от меня превращения в перса, он только улыбнулся: судите сами, какой я сам перс. Действительно, меньше всего Чарльз напоминал восточного человека, хотя, скрестив ноги, сидел рядом со мной на ковре и с улыбкой на лице отхлебывал горячий ароматный напиток.

Начались мои пятничные посещения ханаки и вхождение в ее внутреннюю жизнь. Все дервиши были молодые американцы и вели себя преувеличенно обходительно и внимательно. Известно, что преувеличения – одна из основных черт американцев, преувеличения и в выражениях восторга, и в жалобах на несчастья. Будучи сборищем людей без рода и племени и не владея природной органикой выражения мыслей и чувств, присущих любому коренному народу, американцы, как правило, не знают, как себя вести и потому на всякий случай (to be on the safe side) преувеличивают любую имитируемую ими манеру. Здесь в ханаке они играли в восточную набожность и обходительность, не так громко разговаривали и не так много говорили о деньгах, но зато очень часто повторяли такие приличные месту и обстоятельствам выражения, как «аллаху-Акбар», «инш-Алла» и «алхендули-ла». Собираясь по пятницам, мы пили кофе, курили и беседовали по двое, по трое или в больших группах, слушали музыку, иногда читали вслух из Руми или Ансари. Бывало Чарльз произносил что-то вроде проповедей. Потом мы совершали омовение и выстраивались для намаза – совершалась молитва. Молитва успокаивала, давала чувство принадлежности к группе, к традиции. После молитвы, начинался ритуал прощания – оставался только внутренний круг, к которому я не принадлежал.

Из всех посетителей ханаки один итальянец Джон Чиаппе стал моим приятелем и остался им, когда я перестал посещать ханаку, потому что он сам чувствовал свою отчужденность от Чарльза и от остальных дервишей. Джон был итальянцем в каком-то еще близком к Италии поколении и чувствовал себя европейцем. Ко мне он потянулся тоже как к европейцу, ища во мне понимания и сочувствия своим духовным метаниям. Меня же он привлек, прежде всего, своим редким даром слез. Виктория также сердечно приняла Джона в число друзей дома, как прежде она приняла Джима Виллиса, Алана и Милли. Джон был образованным человеком и работал библиографом в магазине эзотерической книги Самуэла Вайзера. К нему постоянно обращались с вопросами продавцы и покупатели, и он давал всем квалифицированную и исчерпывающую справку по любой книге. Многочасовая ежедневная работа изматывала и опустошала Джона, и он не знал, куда себя деть после работы.

Однажды он появился у нас дома и сообщил, что провел ночь в гостинице в компании двух японцев, которых нашел в баре и пошел за ними в их гостиницу в состоянии сильного опьянения. В результате он подхватил венерическую болезнь, не опасную для жизни, но неприятную и заразную. Виктория забеспокоилась и, когда Джон ушел, стала дезинфицировать посуду и вещи, которых он мог касаться. Впрочем, скоро он вылечился и, очевидно, искупил свой грех слезами раскаяния и молитвой.

Молодой дервиш, недавно приехавший в Америку из Румынии, рассказал мне о том, как узнав о приезде пира Насералишаху на Швейцарский курорт, группа последователей из ханаки полетела в Швейцарию и поселилась в том же отеле, где жил их пир. Однако Насералишах не проявил к ним никакого внимания и даже не отвечал на их приветствия. Так продолжалось неделю, но однажды пир Насералишах ласково с ними поздоровался и, присев на стоящее в холле кресло, поделился с ними следующей аллегорией. Он сказал им: «Жизнь – это отель, ты въезжаешь в него, пользуешься его удобствами, а потом выезжаешь и платишь за проживание». Аллегория произвела на дервишей сильнейшее впечатление, и с этого случая они стали поджидать пира в холле отеля и на всякий случай стерегли то кресло, на котором он сидел. Однако пир опять перестал их замечать и здороваться с ним, и так продолжалось до того дня, когда он улетел в Табриз.

Джон рассказывал мне, что когда Малекния Насералишах прилетел в Америку и посетил ханаку, дервиши окружили его плотным кольцом, но внезапно пир попросил толпу расступиться и направился к лифту, из которого вышел Джон. Пир Насералишах раскрыл объятия, и Джон припал к его груди, и они оба плакали.

По другой версии этой встречи, рассказанной мне все тем же молодым румыном, когда Джон вошел в ханаку и увидел толпу, окружавшую пира, он опустился на колени и так на коленях начал продвигаться к окружавшей Насералишаха группе, пока его заметили дервиши и сделали для него проход. Так в слезах он подполз к пиру и долго не хотел подниматься, лобызая ему ноги. Наконец, его подняли и поставили перед пиром, но он убежал.

9

С Николаем Александровичем Рабинеком я встречался один единственный раз, но реально наше общение длилось несколько лет, главным образом по телефону. В тот раз я приехал с букетом цветов и небольшими деньгами на Вейверли стрит для того, чтобы получить от него посвящение в школу Адвайта-Веданты, которую основал сам Шанкара. Николай Александрович оказался изможденным пожилым человеком с живыми глазами и согретой мудрым спокойствием речью.

Николай Александрович был американским представителем одного из ответвлений Четвертого пути, возглавляемого его старым другом доктором Франсисом Роллсом. Когда-то с доктором Роллсом его связывала общая тяга к Пробуждению, которая в одно и то же время привела их к российскому мистику и философу Петру Демьяновичу Успенскому, ученику тиранического кавказского гуру Г.И. Гурджиева. С того времени, когда последний уехал с гастролями в Соединенные Штаты а потом, вернувшись в Европу попал в автомобильную катастрофу, Успенский разорвал со своим учителем всякие отношения и начал развивать свою собственную версию Четвертого Пути. Направление, созданное Успенским в Англии, отличалось сухим рационализмом и с годами становилось все более негибким, развивая сходные черты у его последователей.

После смерти Успенского доктор Роллс, следуя указанию своего учителя, а также зову собственной природы, отправился в Индию в поисках нового учителя. Там судьба привела его к одному из четырех Шанкарачариев, который мгновенно завоевал его сердце, повторив формулу, слышанную д-ром Роллсом не раз от Успенского: «Помни себя!». Так возник гибрид из учения Успенского и древней традиции Шанкары, который доктор Роллс привез в Англию, где растение это принялось и расцвело в странном обличии Школы экономических исследований. Шанкарачария дал доктору Роллсу мантру, которая стала центральным элементом созданного им направления, и именно эту мантру передал мне Николай Александрович в тот день, когда, вручив его помощнице деньги и цветы, я сел на циновку в большой полутемной комнате по Вейверли стрит и погрузился в глубокую медитацию.

Николай Александрович Рабинек был человеком с литературным даром и незаурядной судьбой. Он родился в Санкт-Петербурге в конце 19-го века, эмигрировал на Запад и до второй мировой войны жил в Англии, где встретил Петра Демьяновича Успенского. Он стал учеником и другом Успенского, насколько последний, будучи жестко обособленной сущностью, вообще допускал отношения близости с кем-либо. Когда в Европе началась Вторая Мировая война и Успенский переселился в Америку, Николай Александрович попытался последовать за ним, но застрял в Южной Америке, так как для въезда в Соединенные Штаты у него не было необходимых документов. Он оказался в Нью-Йорке уже в 1960-х, а я познакомился с ним в конце 1970-х.

Наши телефонные разговоры были долгими и насыщенными. Ему было, что рассказать мне, чем поделиться. В то время ему было лет за 80, и на нем лежала забота о парализованной жене, с которой он жил в Бруклине. Он рассказывал мне о России, какой он ее помнил, о довоенном Лондоне, о Петре Демьяновиче Успенском, о жизни в Аргентине, о докторе Роллсе и традиции Шанкарачариев. Он рассказал: в 1938 году Успенский решил устроить смотр своим ученикам. Перед крыльцом его дома на Лин Плейс выстроилось около тысячи человек, сам он с несколькими приближенными учениками стоял на крыльце, и среди них был Николай Александрович Рабинек. Николай Александрович услышал, как Успенский пробормотал про себя на русском языке: «Это все я…». Это был пик его успеха.

Именно Николай Александрович Рабинек рекомендовал меня доктору Роллсу, когда летом 1980 года я полетел в Лондон с телефонами и адресами бывших учеников Успенского и Гурджиева от лорда Пентланда. В списке Пентланда, конечно же, не было доктора Роллса, который, пунктуально следуя запрету Успенского, начиная с января 1924 года, не произносил имени Г.И. Гурджиева. Между Гурджиевским фондом и Школой экономических исследований доктора Роллса все мосты были давно сожжены, а для меня ни одно из этих направлений не было своим.

После моего возвращения в Нью-Йорк наши отношения с Николаем Александровичем постепенно начала сходить на нет. В последнем нашем телефонном разговоре я узнал от него о кончине его больной жены. Очевидно, он и сам недолго прожил, потеряв подругу жизни.

10

Я уже упоминал моего вашингтонского друга Абдуллу Саида, с которым в начале 1970-х мы медитировали в пустых протестанстских храмах Вашингтона. В одном из таких храмов неподалеку от Джоржтаунского университета мы с ним и познакомились. Случилось так, что, входя в этот храм, мы друг другу улыбнулись, а выйдя из него – заговорили.

Профессор Саид, рассказал мне, что он родом из Сирии, однако ни к какой религии формально он себя не относит, а занимается натуральными духовными практиками по собственной потребности. Я спросил его, что он называет натуральными практиками, и услышал от него в ответ, что это такие практики, которые идут из сердца. По утрам он выгуливает свою собаку, и это для него время естественной несловесной молитвы, а когда он готовит чай – это другая естественная медитация. Весь день его и состоит из таких и подобных практик.

Как-то профессор Саид пригласил меня к себе в гости. Мы сидели с ним за столиком под деревьями у него в саду и пили чай с медом. Пару раз к нам выходила его жена и приносила что-то к столу. Жена его оказалась хрупкой француженкой, которая, не желая мешать нашему разговору, что-то нам приносила и быстро уходила. У нее было озабоченное большеглазое лицо с втянутыми щеками, в то время как Абдулла являл собой классический тип обходительного восточного мужчины с оливковой кожей и черной шевелюрой. Мы сравнили его воспоминания о Дамаске и мои − о Кавказе, где прошло мое детство, и оказалось, что межу ними было много общего в отношении нравов и обычаев. Также как и я, он жил среди греков, армян, грузин, турок, персов, курдов, сирийцев и айсоров, и многое из этого многонационального восточного букета вошло и в его, и в мой характер. В интернациональной Америке каждая из перечисленных общин держится обособленно и тщательно прячет свои богатства под маской отчужденного доброжелательства и деловитости. Однако корни обрублены, и деревья чахнут без соков от земли.

Я говорил с моим новым приятелем о моих российских друзьях, о моих поисках и сомнениях. Редко кто слушал меня с таким интересом и пониманием, как Абдулла, и его сочувствие моим теперешним поискам было искренним и глубоким.

Абдулла рассказал мне, что недавно у его отца, живущего в Дамаске, была обнаружена серьезная болезнь, и нужна была операция, стоившая несколько тысяч долларов. Ни у него, ни у его отца этих денег не было, и тогда он попросил Бога о помощи, и помощь вскоре пришла. К нему обратилась за консультацией одна из правительственных фирм и заплатила как раз ту сумму, которая требовалась на операцию. Отец уже вернулся из больницы домой и чувствует себя хорошо.

Наши медитации в протестантских храмах Вашингтона подолжались немногим больше года. Мы с ним садились на разные скамейки, чтобы друг другу не мешать. Иногда, теряя ощущение времени, мы просиживали в храмах до глубокого вечера. Часто мы просто гуляли, и эти прогулки были для меня уроками самопогружения и не только. Во время прогулок Абдулла подсказывал мне, как следить за своим дыханием и как слушать свое сердце, проверяя его взаимодействие с людьми, объектами и обстановкой. Иногда он осторожно подводил меня к суфийскому учению о «чертогах», или бейтах – особых областях в глубине сердца, где совершается трансформация внутреннего состава и происходит объединение «своего» и «чужого» в объективном, или священном. Эти уроки были для меня ошеломляющими – ничего подобного я ранее не испытывал, воспринимая себя и других в плоскости привычной разделенности наших самостей. Здесь появлялось «место» совершенно иного качества, и таким качеством в первую очередь были окрашены наши отношения.

Вашингтон, хотя и является административной столицей Штатов, но большей частью это тихий провинциальный городок с цветущими деревьями в палисадниках, безлюдными улицами и с белками, бегающими по ним. Автомобили редко проезжали по многим его улочкам, и я обычно ходил по ним привычной московской походкой, спрятав голову в плечи и ничего вокруг себя не видя. Поначалу мне было странно, когда Абдулла останавливал меня на светофорах и предлагал дожидаться зеленого света. Мы оба знали, что по этим улицам едва ли проезжала одна машина в час, и предложение дожидаться зеленого света казалось неоправданным и смешным. Только через какое-то время я научился делать это и без Абдуллы – ждать зеленого света – как упражнение на внимание к внутреннему пространству. Остановка и ожидание давали мне возможность успокоиться и посмотреть с улыбкой на свое нетерпение.

Наша дружба с Абдуллой продолжилась и после моего переезда в Нью-Йорк. Сам я редко приезжал в Вашингтон, но зато он часто наведывался в Нью-Йорк, и каждый его приезд нес с собой важные встречи и переживания. Часто вместе с ним на наши встречи приходили его друзья, каждый из которых становился событием в моей жизни. С другой стороны, и я приводил в этот постепенно складывавшийся круг своих новых друзей. И только через десять лет этот круг окончательно оформился и стал моей семьей и моим домом.

11

Джон был ирландцем, так мало похожим на тех ирландцев, которых я встречал в Америке. Родившийся в Бруклине, он был по своей натуре старомодным дублинским интеллектуалом, шумным, веселым, неистощимым на выдумки, переполненным художественными и архитектурными реминисценциями, цитатами из мистических авторов, строками из стихов, историями и анекдотами. Если у него был слушатель, Джон мог фонтанировать часами, но как только в разговор вступал кто-то другой, он мгновенно умолкал и превращался в талантливого слушателя, умело и своевременно вставляя вопросы и реплики в речь рассказчика, улыбаясь, светясь от сочувствия и понимания или же – не соглашаясь, волнуясь, ожидая возможности возразить и отстоять свою точку зрения. Его присутствие оживляло любую компанию и любое место, особенно из-за его умения оттенять и подчеркивать колорит окружающей обстановки, выразительные черты прохожих на улице или посетителей ресторанов, кафе или галерей, где происходили наши встречи. С ним мы бывали в тех музеях Нью-Йорка, куда сами едва ли когда-нибудь забредали, и он знал художников, на которых следовало остановить свое внимание. Главным фокусом интересов Джона была метафизика. Этот весельчак и балагур преображался, когда касался этой области, в нем просыпался холодный и требовательный собеседник, не допускавший никакой расхлябанности мысли, следующий жесткой логике рассуждения. На первых порах я не мог понять, что могло связывать его с Абдуллой, человеком сердца, однако позже я разгадал эту загадку: они были гранями многогранника, отражавшего тот тонкий свет, о котором в сегодняшнем мире мало кто помнит.

Я привязался к Джону еще больше, когда познакомился с его матерью Джозефиной, художницей, плотно вписанной в атмосферу Сохо. Джозефина оказалась правнучкой ирландского поэта-символиста Уильяма Батлера Йейтса, всегда меня интриговавшего. Она была знатоком жизни и поэзии Йейтса, и от нее я почерпнул то глубокое постижение опыта и наследия ирландского мистического союза «Golden Dawn», какое нельзя получить из книг и университетских лекций.

12

Доктор Ли Вонг из Сычуаня был практикующим врачом, но в Америке его китайский медицинский диплом и его глубокие знания традиционной китайской медицины мало стоили. Поэтому он пошел по пути многих других китайских врачей: обходя местные запреты на нелицензированные врачебные и аптечные практики, доктор Вонг открыл в Чайнатауне травную лавку, где в огромных ларях хранились таинственные китайские коренья, ветви, травы и минералы и где в небольшой задней комнатке он принимал посетителей. Меня привел к нему Марио ди Гросси, знавший укромные уголки Чайнатауна, на границе которого распологалась его квартира.

Когда в начале 1980-х годов у Виктории появились первые признаки рокового недуга, мы с ней отправились к местному врачу онкологу. Тот, следуя установленному ритуалу, ухитрился за три недели нанести ей максимальный вред, тупыми тестами способствовав резкому росту новообразования, а главное, внеся в ее душу смятение неопределенностями и намеками. В этой ситуации я начал искать умного врача и, к счастью, довольно быстро нашел его в лице доктора Вонга.

Доктор Вонг знал совсем немного слов по-английски, но обладал удивительной притягательностью при выразительной внешности низкорослого, курносого, взъерошенного китайца. Почти сразу я пригласил его выступить в моем классе с лекцией о даосизме, и он покорил моих студентов тем, что, отвернувшись от аудитории, двадцать минут вырисовывал на доске сложные даосские схемы и выписывал длинные столбики иероглифов, а потом выстроил студентов посредине класса и запустил в них поток энергии «ци», которой они радостно и благодарно наполнялись.

Подвижный и жизнерадостный доктор Вонг излучал внутреннюю силу, доброжелательство и покой, то есть качества, которые уже сами по себе оказывали на окружающих лечебное воздействие. Его присутствие наполняло людей радостью и энергией, и только совсем нечувствительные люди могли этого не замечать. Первым делом он успокоил Викторию, сообщив ей, что многие его пациентки живут с теми признаками, которые спровоцировали нашу тревогу и дали повод американскому онкологу ее запугивать. Виктория получила от него двенадцать пакетов с пахучими китайскими смесями, которые, когда их готовили, наполняли квартиру экзотическими ароматами Поднебесной. Виктория пила эти отвары несколько лет, и постепенно болезненные ощущения и страхи отпустили ее, и мы снова стали жить спокойно и внимательно. Болезнь проснулась только через 17 лет и только потому, что мы, живя в расхлябанной перестроечной Москве, оказались затянутыми в местную суету и утратили внимательность. Доктор Вонг в это время был далеко, и попытки связаться с ним оказались безрезультатными.

Когда я привел доктора Вонга к Джозефине, радость ее не знала границ. Присутствовавшие при этом Джон и Абдулла также сразу распознали идущую от доктора Вонга силу и с изумлением стали с ним ближе знакомиться. Он, в свою очередь, также быстро распознал подлинность и красоту моих друзей и стал по-китайски глубокими поклонами выражать им свое расположение.

Сириец Абдулла, ирландец Джон, китаец Вонг и я – это была странная компания. Общение наше не создавало замкнутых контуров, которые обычно сковывают свободу и заглушают легкость отношений, а образовывало пространство, открытое для уникальности каждого и для новых ярких знакомств. И новые люди начали притягиваться нашим необычным кругом.

Мы встречались с Абдуллой и нашими друзьями (позже я назвал этот круг именем мифического короля Артура) в афганском ресторане на Saint Mark’s Place. Мы ели афганский плов, пили чай с кардамоном и смотрели на проходившую мимо нас пеструю толпу трансвеститов, панков, бомжей и наркоманов, которыми эта улица была знаменита. Хозяин ресторана оказался в числе старых друзей Абдуллы, также как и его отец. Этот человек с прекрасным гордым лицом, седой бородой и черными абседиановыми четками в руках часами неподвижно сидел на скамье возле входа в ресторан, глубоко погруженный в молитву, едва ли видя проносящийся перед ним шумный и слепой человеческий поток.

Начиналась новая глава моей жизни, о которой мне еще предстоит рассказать.
Разместил: Маруся_М. | 15 июня 2010 | Просмотров: 7226 | Комментариев: 1

 (всего голосов: 0)   ·   Заметил ошибку в тексте? Выдели ее и кликни Ctrl+Enter
Комментарии:
Ник: goodstar
Всего публикаций: 0
Всего комментариев: 1
goodstar (Участник  0 | 1)  ·  18 июня 2010, 22:07  
Книга очень понравилась.

Смотрите также:

Георгий Гурджиев при первой же встрече с человеком умел задеть самый нерв его устремлений, страхов и надежд. Он говорил с музыкантами о «законе октавы», с художниками об объективном искусстве, с докторами о восточной медицине, с бизнесменами о бизнесе. С Успенским во время их первой встречи он заговорил на темы, интересовавшие в то время Успенского: о путешествиях и наркотиках, причем и в той, и...
Читать далее >>>
Собираясь на интервью, я готовилась к встрече с североамериканским шаманом, абсолютно не осознавая, кого же все-таки я встречу. Мне очень повезло: Алан Франсис оказался не человеком прошлого или будущего (пусть даже и в самых хороших и глубоких смыслах этих слов), а человеком Настоящего, современником, который, как и каждый из нас, ищет свой Путь, пробует жизнь на вкус, приобретает опыт и им...
Читать далее >>>
Как только ритрит начался, я тут же оказался втянутым в разговоры с Рамешем. В первые несколько дней его слова постоянно вызывали во мне вспышки озарения, пока я наконец не достиг такой точки, когда почувствовал, что дальнейшие разговоры о Сознании не только не приближают к Истине, но и являются полнейшим святотатством. Я физически не мог слышать разговоры других участников семинара во время...
Читать далее >>>
В Москве проездом побывал гуру современной литературы Пауло Коэльо, чей роман «Дневник мага», написанный 20 лет назад, только что вышел на русском языке. Из столицы Коэльо отправился в Екатеринбург, оттуда — в Новосибирск, Иркутск, к озеру Байкал, во Владивосток... Однако он успел рассказать о личном демоне и хипповской юности корреспонденту «Известий»....
Читать далее >>>
Говоря своим обычным мягким голосом, доктор Ом Пракаш повторил: "Это действительно необыкновенно. Я видел так много умирающих людей, но никогда не видал ничего подобного". Он имел в виду мою тетю и приемную мать Вами Деви. Ее болезнь и смерть были поистине необычайными; в возрасте семидесяти пяти лет, приблизительно за пятнадцать дней до смерти, она непринужденно беседовала с Иллайчи Деви и...
Читать далее >>>
Внутри Сердца я увидел или почувствовал что-то подобное нераскрывшемуся бутону. Он был голубоватого цвета и сиял. Махарши продолжал смотреть на меня, а я, пребывая в состоянии внутреннего безмолвия, чувствовал, как во мне распускался этот бутон. Я использую слово «бутон», но это не совсем точное описание. Более правильно было бы сказать, что нечто подобное бутону раскрывалось и расцветало внутри...
Читать далее >>>
Это все началось во время уик-энда в начале февраля 1971 года, когда я был в кемпинге с двумя друзьями в пустыне Мохаве. Сидя один на вершине маленькой горы, я размышлял о том, как в возрасте 26 лет я мог так уже испортить свою жизнь. Я чувствовал себя попавшим в ловушку отношений, которые на самом деле так и не начались....
Читать далее >>>

Информация

Посетители, находящиеся в статусе Гость, не могут оставлять комментарии в данной новости (кроме пользователей сети Facebook).
Вам необходимо зарегистрироваться, либо авторизоваться.
Логин:   Пароль (Забыли?):   Чужой компьютер   |   Регистрация
Новости | Библиотека Лотоса | Почтовая рассылка | Журнал «Эзотера» | Форумы Лотоса | Календарь Событий | Ссылки


Лотос Давайте обсуждать и договариваться 1999-2020
Сайт Лотоса. Системы Развития Человека. Современная Эзотерика. И вот мы здесь :)
| Правообладателям
Модное: Твиттер Фейсбук Вконтакте Живой Журнал
Рейтинг@Mail.ru Rambler's Top100