В августе 2013 года досточтимый Тензин Гаче (Брайан Ройтер) стал одним из очень немногих западных людей, допущенных к участию в дебатах «рик-чунг», состоявшихся в монастырском университете Сера Дже в Южной Индии. Эта традиция была установлена в XVII веке регентом Пятого Далай-ламы Деси Сангье Гьяцо. Досточтимый Гаче, американский монах, на момент написания статьи отучившийся шесть лет на степень геше в тибетском монастыре Сера Дже, входит в число монахов, преуспевших в заучивании текстов наизусть и философском диспуте. Он стал одним из шестнадцати одноклассников, вошедших в 118 монахов, которые в 2013 году были отобраны для участия в диспутах «рик-чунг». В этой статье досточтимый Гаче рассказывает о жизни монахов, обучающихся на степень геше и о том, как ему удалось стать «рик-чунгом».


Досточтимый Тензин Гаче и его партнер по диспутам
досточтимый Тхубтен Намдак (первый слева) перед дебатами.
Монастырь Сера, Индия. 4 августа 2013 г. Все фотографии из личного архива Тензина Гаче.

– Ге вай ше ньен чен по тен зин га че данг ге вай ше ньен чен по тхуб тен нам дак ньи гел таг су дрен пар жу! (Геше Тензин Гаче и геше Тубтен Намдак, выходите на диспут!)

Стоя на высоком деревянном троне перед собранием в несколько тысяч монахов, настоятель монастыря Сера Дже вызвал меня и моего партнера. После простираний мы надели наши да-гамы (тяжелые шерстяные накидки) и по центральному проходу осторожно проследовали к трону. Коснувшись лбом головы настоятеля, мы вернулись в центр собрания. Мой партнер остановился во втором проходе, а я в центральном. Не торопясь, я (по-тибетски) начал декламировать свой тезис для предстоящих дебатов: «Бодхичитта – это желание достичь совершенного и полного пробуждения ради блага других...». Выразив знаки почтения индийским и тибетским учителям прошлого, я привел классическое определение бодхичитты – ее исходное описание в Слове Будды, сутрах; ее толкование в трудах индийских учителей, Нагарджуны и Асанги; ее определяющие характеристики; классификацию и оказываемое полезное воздействие, дополняя каждую тему цитатами из индийских трактатов. Под конец, сделав короткое резюме, я прочел строфу из «Мадхьямака-аватары» наставника VII века Чандракирти:

Развернув свои широкие белые крылья двух видов бодхичитты – относительной и абсолютной,
Царь лебедей летит во главе обычных лебедей.
Движимый вперед мощным ветром добродетели,
Он переносится на далекий берег океана достоинств Победоносных.

Двумя месяцами ранее мы с моим партнером по диспуту были отобраны комиссией из десяти судей в число участников диспута «рик-чунг». Это особенный титул, присуждаемый шестнадцати лучшим участникам диспутов на шестой год обучения на звание геше в монастыре Сера Дже. Рик-чунг буквально означает «малые рассуждения» не из-за пренебрежения к участникам, но скорее для того, чтобы избежать путаницы с рик-чен, «великими рассуждениями», – схожим титулом, присуждаемым в последний, двадцать пятый год обучения по монастырской программе. Хотя попасть в число рик-чен – наивысшая честь, вокруг дебатов рик-чунг куда больше ажиотажа, возможно, потому что это момент наступления зрелости для младшего класса – время, когда он может представить своих лучших спорщиков всему монастырю. Риг-чунг – это также первый намек на завершение очень долгого пути становления геше-лхарамбы. В ознаменование этого участники диспута надевают желтую донка (рубашку) геше, а также традиционную закругленную шапку и да-гам. Выпавшая мне честь называться рик-чунгом была самой высокой за всю мою жизнь – кульминацией длительного процесса, который я и вообразить не смел, когда начинал этот путь.

Когда, протомившись три месяца за пеленой индийских муссонов, в конце августа солнце, наконец, вернулось на небосвод, Раджани Экспресс уже мчался к вокзалу Ешвантпур в восточной части Бангалора. Дождливым вечером тремя днями ранее я выпорхнул из Дхарамсалы, не будучи уверен в том, что не слишком поспешил с принятием решения последовать совету моего учителя и отправиться на юг. Чоден Ринпоче, правда, рекомендовал мне перед поступлением в монастырь посвятить два года изучению тибетского языка, но всего полгода спустя после посвящения в монахи в Маклеод Ганже, я почувствовал внутренний рывок − мое сердце словно соединилось с монашеской общиной (Сангхой), − и теперь меня неудержимо туда тянуло. Голос сомнения все еще слышался в моей голове, когда я спустился с верхней полки вагона и вместе с пассажирами вышел в тропический ад индийской железнодорожной станции. Шел 2006 год.

Несмотря на необъяснимые силы, призвавшие меня в монастырь и убедившие там остаться, первые годы, проведенные в Сера, были совсем непростыми. Меня мучили серьезные сомнения по поводу всей монастырской системы в тибетской традиции. Во многих направлениях буддизма обучение считается полезным, но теоретически может привести и к неверному толкованию учения Будды. Сам Будда предупреждал, что ученик, сосредоточенный исключительно на философских изысканиях, подобен тому, кого пронзила стрела и кто не станет исцелять свою рану, пока не узнает изготовившего ее мастера. Изначально решение стать монахом родилось у меня во время ретрита в монастыре Тхит Нат Хана в «Деревне Слив» во Франции. Тхит Нат Хан предупреждает: «Высшее понимание − это пробужденный ум. Это не те знания, что вы можете получить в университете или даже институте буддологии. В некоторых институтах буддологии монахи и монахини втискивают в свои головы так много знаний. Преподаватели бесконечно что-то рассказывают, студенты бесконечно записывают, но такое преподавание имеет мало общего с повседневными страданиями и трудностями. Когда я вижу послушника, усиленно корпящего над университетскими заданиями, я знаю, в будущем его ждет немало сожалений и трудностей». [1]

Тибетская (и особенно гелугпинская) традиция, наоборот, сравнивает медитацию без изучения [философии] с восхождением калеки с больными руками на неприступную скалу. Монастырь − отражение этого представления: изучение [философии] и диспуты определяют здешний режим дня, громкие хлопки руками и выкрики логических выводов резко контрастируют с покоем, скажем, тайского лесного монастыря. Мои сомнения не были лишь трудностями адаптации, и я рассказал об этом Чодену Ринпоче, так как именно по его совету мой выбор пал на монастырь Сера. Ринпоче одобрил мое сильное желание уйти в затвор, но отметил, что если бы перед этим я закончил учебную программу монастыря Сера, то мой затвор имел бы более глубокий смысл. Он порекомендовал не сразу приступать к освоению этой программы, но продолжить занятия тибетским языком и решить для себя, когда я буду готов.

Чуть больше года спустя, все еще продолжая мучительно метаться из стороны в сторону, я позаимствовал у друга запись занятий с геше Нгавангом Сангье, одним из самых популярных преподавателей Сера Дже. Слушая его воодушевляющее выступление, я вновь ощутил внутренний рывок и, несмотря на протест со стороны интеллекта, вскоре принял решение попасть на его занятия, что означало вынужденное поступление на курс философского диспута.

Чтобы унять cвои сомнения, я старался думать о трех вещах: 1) если Миларепа добросовестно следовал, казалось бы, непонятным наставлениям своего гуру, Марпы, и достиг великой цели, то я, уж само собой, мог бы последовать куда более вразумительному совету моего наставника и начать заниматься по учебной программе монастыря Сера; 2) если у тибетцев действительно есть путь к просветлению, кто-то должен стать частью их монастырской системы, чтобы иметь возможность понять и донести это сокровище до других; и 3) дисциплинарный кодекс Сера Дже гласит: «Даже если ум человека пребывает в неконцептуальном самадхи блаженства и ясного (света), необходимо восстать из того самадхи и слушать. Так должно быть не потому, что глубокие тантрические начитывания и неконцептуальное самадхи блаженства и ясного света не важны, но потому, что эти монастырские правила еще важнее». [2]

После того как я закончил первый год обучения, Чоден Ринпоче предложил мне заучить «Общий смысл первой главы [Украшения из постижений]» Джецуна Чокьи Гьялцена − учебник объемом в 350 страниц, который должен был стать нашим основным материалом для диспутов на четвертом и пятом годах обучения. Надежды, возлагаемые Ринпоче на мою увлеченность учебной программой, превосходили все мои ожидания. В тот же день, перелистывая вместе с моим наставником страницу за страницей, я вдруг понял, что обдумывание этой задачи сделало бы ее практически невыполнимой, так что я принял решение просто приступить к заучиванию в один из благоприятных дней. Я был воодушевлен, узнав, что сам Ринпоче в молодости заучил «Золотую Гирлянду» Цонкапы объемом в 1200 страниц. В сравнении с этим «Общий смысл» казался вполне посильным. Однажды утром я уже мог декламировать хвалу линии преемственности учителей из вступительной части книги и в каждый последующий день добавлял еще понемногу. Полтора года спустя, в один прекрасный день, я закончил. Совет Ринпоче оказался огромным благом. Лаконичные абзацы, чей смысл лишь едва проступал при заучивании, постепенно обнажали свой истинный облик в последующие годы участия в диспутах. Твердая привычка каждый день уделять время заучиванию наизусть, сопровождаемая непреклонной решимостью, прочно укоренилась во мне.


Досточтимый Тензин Гаче и его партнер по диспутам досточтимый Тхубтен Намдак.
Монастырь Сера, Индия. 4 августа 2013 г.

Первые три года учебной программы, именуемые дюра («Собрание тем»), зачастую содержат материал, на первый взгляд, не имеющий прямого отношения к делу, – это призвано возбудить диспуты и развить интеллект. Постепенно я пришел к осознанию значимости самого процесса, но в самом начале моей основной мотивацией было обыкновенное выживание. Задолго до этого мне приснился сон, будто я ученик старших классов в обычной школе – в то время я занимался борьбой. Выносливость и состязательный склад ума, которые требовались мне тогда, я никак не планировал переносить в буддийскую практику. Теперь же я понял, что только стоицизм, с которым я прежде встречал самых грозных противников по спорту, мог заставить меня – вечер за вечером – приносить свое бренное тело на диспуты. Разрушив барьеры, которые я годами со всей изощренностью возводил, пытаясь высвободить время для практики медитации, я доверился монастырскому графику. Типичный день мог быть таким:



Тем, кто хотел добиться успеха в изнурительной учебной программе, если и оставалось немного времени на какую-то «личную жизнь», то лишь ничтожные мгновения. На дебатах царила атмосфера соперничества, хотя надо заметить, что это соперничество крайне редко, а то и никогда, не выносилось за пределы двора для диспутов. За все время шестилетней программы я ни разу не видел здесь, чтобы кто-то на самом деле разозлился или затаил обиду на оппонента.

Думаю, не будь в диспуте этой состязательности, я едва ли мог бы заставить себя заниматься столь напряженно, как я тому научился. Когда в диспут вовлечены такие эмоции как стыд, гордость и разочарование, трудно позабыть извлеченные уроки! Царящая в общине энергия смирения не позволяет этим эмоциям заходить слишком далеко. Тем не менее, в первые годы я обнаруживал, что меня буквально захлестывали эмоции, и разумным спасением было отдавать как можно больше сил служению – в основном это выражалось в раздаче еды во время трапезы и ежемесячной работе на кухне, а также периодически выполняемым физическому труду и уборке. Как человека западного меня могли освободить от таких повинностей, но для меня это было передышкой в бурной жизни, состоящей из учебы и диспутов, а также возможностью сблизиться с одноклассниками. Однажды ночью, пробегая в темноте через внутренний двор с чайником, полным тибетского чая, я остановился, чтобы перевести дыхание, и голос в моей голове спросил: «Неужто такую борьбу замышлял Будда для своих монахов»? Следом же более мощный голос ответил: «Я всегда знал: какой бы жизненный путь я ни выбрал, я пройду его до конца, без оговорок. Этот монастырь существует здесь и сейчас, и не стоит подменять его фантазиями на тему о том, каким бы ему следовало быть».

Как-то раз в эти первые годы, придя в гости к одному старшему монаху, я обратил внимание на тханку, висевшую у него на стене, перед которой располагалась доска для простираний. Если бы не эти два предмета, занимавшие большую часть помещения, его монашеская келья была бы самой обычной. Эта тханка была повешена в ознаменование его участия в церемонии рик-чунг.

Я внимательно вглядывался в это живописное изображение, и мной овладели две сильные эмоции: огромное восхищение – я чувствовал, как глубоко взволновала эта церемония его душу, – а также печаль, ибо я знал, что достичь того же у меня не получится. В основном я преуспевал в учебной программе, но мой нескладный тибетский язык был помехой успешному выступлению на годовом экзамене по диспуту. Чоден Ринпоче предупреждал меня: «Не стоит волноваться по поводу экзамена. Главное − твоя личная практика», но я не мог не ощущать, что у меня есть определенный потенциал, реализовать который целиком у меня едва ли выйдет, если я не придам своему уму энергии и силы. Позже я задал Ринпоче вопрос на эту тему, и он пояснил: «Если робеть на диспутах, − Ринпоче продемонстрировал это тихим хлопком рук, − от этого никому не будет пользы. Прежде чем выйти на двор для дебатов, породи сильное намерение принести пользу другим и тогда бейся неистово, изо всех сил».

За трехлетним изучением дюра следует семилетний парчин (совершенство мудрости). Годы освоения парчин – сердце всей учебной программы, и потому на четвертый курс я поступал с сильнейшим вдохновением и большой надеждой. Я прошел боевое крещение и теперь хотел понять, действительно ли заявления о ценности продолжительного обучения, которые делает буддийская традиция, соответствуют действительности. Важным этапом четвертого года обучения, наступающим месяца через два от его начала, был «шинг тай сол чай дамча», или «диспут ответчиков, прокладывающий путь». Это особая традиция, которую наш кангцен (землячество) предусматривает для первого года освоения парчин. Следуя ей, мне и моему партнеру поздно ночью пришлось предстать перед двумя сотнями монахов, призванных проверять наши познания на протяжении двух с половиной часов. Многие старшие монахи и геше, в том числе геше Гелек (ныне резидентный учитель входящего в ФПМТ Института ламы Цонкапы) задавали нам сложные вопросы по изученному материалу.

Я готовился более месяца, и, подойдя к трону, занервничал, но стоило мне только занять место и начать отвечать, как я обнаружил, что испытываю огромную радость. Один за другим выходили к нам, сидящим у всех на виду, эти опытные участники диспутов – они хлопали в ладони и притоптывали ногами, словно танцевали под тихим вечерним дождем. Мне было грустно, когда в итоге дебаты закончились. На следующее утро, пожилой геше, который за много лет повидал немало приходящей и уходящей монашеской братии, неожиданно похвалил меня перед всем кангценом: «Прошлой ночью этот инджи (западный человек) очень хорошо отвечал. Как видите, это лишь опровергает сложившийся миф о том, что, если накапливать заслуги, соблюдая заведенную дисциплину и посещая пуджи, то не останется времени на учебу. Напротив, если выполнять монастырские правила и участвовать в молебнах, то пройденный материал станет привычнее и уляжется в вашей голове». Его совет пришелся как нельзя кстати, ведь буквально накануне – из-за повышенной учебной нагрузки – я раздумывал над тем, не стоит ли мне сократить посещение пудж, чтобы уделять больше времени учебе. С тех пор у меня больше не возникало подобных сомнений.

После этой ночи люди из нашего кангцена, а потом и остальные монахи, начали более серьезно рассматривать меня в качестве участника диспутов, а некоторые стали интересоваться, не стану ли я рик-чунгом через два года. Еще раз меня заметили в конце четвертого года обучения, когда я принимал участие в ежегодном общемонастырском соревновании по запоминанию наизусть.

Постепенно, на протяжении четырех лет, я накапливал заученный материал, но никак не ожидал, что, заучив свыше 800 страниц, займу второе место на общемонастырском соревновании. После того как деканы вручили мне награду на глазах у всей монастырской общины, меня еще чаще стали спрашивать, хочу ли я стать рик-чунгом. Словно хроническая болезнь, продолжалась моя борьба за освоение тибетского языка, и я переживал, что не оправдаю возлагаемых на меня надежд.

Курс дюра называют «волшебным ключом» к изучению великих трактатов, и когда на четвертый год обучения мы приступили к освоению парчин, дверь распахнулась, и стало происходить что-то по-настоящему магическое. С одной стороны, материал был намного интереснее и стал иметь непосредственное отношение к выполняемым практикам – бодхичитте, Трем Драгоценностям прибежища, Четырем благородным истинам и многим другим обширным темам. В ходе изучения «предела реальности» явственно проступил ключевой пассаж из наставлений Будды: «Бодхисаттва должен знать все пути и должен осуществить все пути. Пока он не завершил всех молитв, не привел к зрелости всех существ и полностью не очистил свое поле Будды, он не должен осуществлять “предела реальности” (нирваны)». Постепенно прояснилась логическая суть учебной программы монастыря Сера: практики махаяны отличаются тем, что ты не переходишь − сразу же − к блаженным медитативным состояниям из-за опасности утратить твердую решимость идти к высшей цели ради блага других. Эта учебная программа − погружение в практику махаяны, дающее возможность уму созреть для духовных свершений, которые никогда в полной мере не передать одними лишь словами из текстов.

После праздника в ознаменование первой проповеди Будды наш класс стал принимать участие во всенощных диспутах, а затем, на протяжении следующего года, через день диспутировал до полуночи. Дебаты носили название «тсен пхи дамча» («отбрось ночь»). Наш класс был единственным в темном, пустом внутреннем дворе − хлопки наших рук и возгласы эхом разносились в холодном воздухе. Те, кому хватало сил прийти на утреннюю пуджу, начинавшуюся в 5:30 утра, входили в молитвенный зал с особенной гордостью. Они посматривали по сторонам: кому еще удалось принести сюда свое бренное тело? Мы настолько погрузились в процесс, что и думать не могли ни о чем другом, кроме молитв и учебы.


Досточтимый Тензин Гаче рецитирует свой исходный тезис во время диспута "рик-чунг".
Монастырь Сера, Индия. Август, 2013 г.

Мой наставник, питавший большие надежды по поводу моего участия в рик-чунг, начал настаивать на том, чтобы я жил в тибетском общежитии, а не в монастырском Доме для иностранцев Международного института махаяны при Сера. Сперва я сопротивлялся, но он не отступал. К тому же его аргументы, − что мне крайне необходимо совершенствовать свой тибетский, − звучали вполне разумно. В течение года я жил в небольшой комнатке с разговорчивым монахом постарше (по ночам, когда я силился уснуть, он все равно продолжал болтать). Он стал мне хорошим другом, и помог отполировать мой тибетский. Я и представить не мог, что мне так понравится жить в кангцене. Я бы так там и оставался, однако тело мое противилось, и пребывание там было отмечено продолжительной болезнью. После третьего приступа пневмонии, я написал ламе Сопе Ринпоче, который настоятельно посоветовал мне вернуться в Дом для иностранцев. По прошествии года я заметил некоторое улучшение в произношении, но по-прежнему испытывал опасения по поводу предстоящего экзамена.

С наступлением нового года на горизонте сразу же замаячил рик-чунг. Из 118-ти студентов нашего курса обязательными участниками были ринпоче и кьёр-пон (председатель класса), таким образом, оставалось 14 вакантных мест для оставшихся 116-ти человек. Понимая, что языковой барьер может сыграть значительную роль, но так же зная, что мои шансы были бы куда ниже, если бы я был неподготовлен, я стал повторять пройденный материал. Несколько часов в день я уделял декламации различных цитат и целых текстов, встречался с одноклассниками, чтобы попрактиковаться в диспуте и посещал дополнительные занятия в нашем кангцене. (Рик чунг – это великая гордость для кангцена, так что его стремление поддержать наше обучение было вполне оправданным.) Экзамен обычно состоит из 200 вопросов, из которых мы наугад должны были вытянуть два, а из этих двух вопросов можно было выбрать один для дебатов. Мало того что я выучил наизусть учебник в 350 страниц, я еще заучил две тетради с цитатами из разных источников, чтобы можно было обосновать свои доводы по любому из 200 вопросов.

Утром в день экзамена я прочел «Хвалу Манджушри» и «Молитвы для достижения внутреннего Каларупы», после чего обратился в молитве к Чодену Ринпоче с такими словами: «Если есть хоть какая-то польза от моего участия в рик-чунг, благословите меня сегодня на хорошее выступление».

Настоятель, геко (ответственный за дисциплину – в этом году это был мой учитель геше Нгаванг Саньеге) и умдзе (мастер пения) расположились так, словно это были сам Цонкапа и двое его сердечных сыновей, а позади сидели судьи, председательствовавшие на экзамене, который разворачивался в самом сердце монастыря Сера Дже. Каким-то чудом смотритель монастыря установил для участников микрофон, и, увидев это, я почувствовал, что у меня есть шанс. Когда меня назвали по имени и я подошел тянуть билет, мой живот сжался, а сердце заколотилось. Я вытянул вопрос, касавшийся бодхисаттвенского пути подготовки: приходится ли на этом пути заново постигать объект – пустоту? Я начал с цитаты из источника, привел название главы и подраздела в соответствующей части текста.

Затем я спросил: «Постигает ли на этом пути [сознание] свой объект?»

Последовал утвердительный ответ.

«Тогда действительно ли бодхичитта, созерцающая дхармакаю будды, осознает это»?

Отвечающий сказал, что это необязательно.

«Но, если безобъектное великое сострадание созерцает безобъектность, разве не должно оно его осознавать?»

Он сказал, что должно, вступив в косвенное противоречие со своим предыдущим утверждением.

Я спросил его, почему два этих примера не идентичны, и он не смог ответить. Понимая, что застрял, он перестал отвечать на мои вопросы. В этот момент я начал кричать на него и очень громко хлопать в ладони. Отчасти это произошло из-за досады, что его отказ отвечать на вопросы и меня выставит в невыгодном свете. Пять минут он колебался и отказывался занять определенную позицию. В итоге судья положил конец нашему спору, прозвонив в колокольчик, и я сел, заняв место ответчика.

Мой оппонент начал с цитаты из сутры, источник которой я определил верно. Цитата была связана с природой ума, и тогда он попросил меня логически обосновать природу ума и значение «преходящего», как это рассматривается в обеих школах – читтаматре и мадхьямаке. Зная, что он пытается завести меня в западню, я дал ответ, который он не смог опровергнуть. Тогда он перешел к диспуту о позиции читтаматры о том, что некоторые живые существа не способны достичь состояния Будды и не противоречит ли эта позиция тому, что все омрачения ума могут быть устранены. Хотя я не был согласен с позицией читтаматры, я все же смог отстоять ее против множества его логических доводов и цитат из текстов. Дебаты закончились моим бойким «дооооои, я принимаю» в ответ на его заключительное утверждение.

Спустя полторы недели вся монашеская община собралась во дворе для диспутов. С одной стороны расположилась большая часть монахов, а также настоятель монастыря и геко, восседающие на высоких тронах. Все они были обращены к нам лицом, а в другой части, прямо напротив, сидел весь наш класс. Сменяя друг друга, кандидаты на участие в рик-чунг вызывались геко, который отправлял нашего кьор-пона в качестве посланника, и тот уже сообщал эту благую весть и сопровождал кандидата обратно через весь двор, где тот преклонял колени перед троном геко. Затем геко передавал ему карточку с темой дебатов. Двигаясь по направлению к нам, чтобы объявить пятого кандидата, кьор-пон не мог сдержать ухмылку. «Лхо, Тензин Гаче»! – произнес он. Я встал, и где-то минуту изо всех сил старался надеть сандалии, так как у меня тряслись руки. Когда я шел к гекьо, шепот пронесся сквозь толпу. Геше Нгаванг Сангье вручил мне карточку, зачитав ее вслух: «сэм кье нга го, ответ о бодхичитте».

Под лучами утреннего солнца наш класс собрался в кружок. Настоятель ходил вокруг нас с очень строгим видом. Потом 16 человек из нашего собрания поднялись и вышли через главные ворота внутреннего двора. По возвращении в свои кангцены, где друзья снабдили нас необходимым материалом, мы снова собрались и пошли на встречу с настоятелем, который произнес воодушевляющую речь, поздравив нас с первым шагом на пути к завершению длительного обучения. Затем во второй половине дня в доме моего наставника был устроен праздник, где я просидел около шести часов, пока сотни людей наносили нам свои визиты, чтобы поздравить меня и преподнести кхата (белые шарфы). Среди них было много незнакомых мне людей, в том числе старшие и даже пожилые монахи, которые просили меня стать геше-лхарамбой и так поддержать традицию.

После присуждения звания рик-чунг у меня было два месяца, чтобы подготовиться к самой церемонии, когда мне и моему партнеру, занявшему шестое место, придется вступить в диспут на глазах у всего монастыря. Все это время мы с ним ходили по разным классам и кангценам, чтобы присутствовать на дебатах (дам-ча) и повышать свой уровень понимания тем, обсуждаемых во время споров. Будучи ответчиком, я должен был тренироваться в чтении нараспев, ведь именно так мне придется произносить свой основной тезис. В последние недели перед дебатами нас освободили от установленного распорядка монастырской жизни. По утрам мы с другими ответчиками направлялись на соседние поля, чтобы тренироваться в чтении нараспев, а по вечерам я практиковал мастерство ответчика вместе с другом, который был одним из участников диспутов.

Утром 4-го августа, в день дебатов, старший монах из моего кангцена прибыл, чтобы сопроводить меня на церемонию. «На один день, – сказал он, – я твой йокпо, слуга, а ты геше». Я надел свой желтую донка (рубашку), а также совершенно новый шамтаб (нижнее одеяние), длинный зен (накидку), чу-лук (церемониальную флягу для воды) и новые туфли. Он нес мой да-гам и шапку, перекинув их через плечо – так мы проследовали к храму. В тот день посреди сезона дождей неожиданно выглянуло солнце. Монахи подметали дорогу, когда мы проходили мимо, и две пожилые тибетские женщины, которые, вероятно, никогда не видели западного человека, одетого таким образом, растерявшись, разглядывали меня. Когда мы прибыли в храм, мой партнер уже был там и ждал меня. Вскоре стали собираться монахи, и началась пуджа.

Когда молебны закончились, настоятель вызвал нас. Хотя я нервничал в день экзамена и в день присуждения звания рик-чунг, в этот день я был абсолютно спокоен, даже чувствовал некое воодушевление. Продекламировать нараспев свой тезис – после двухмесячных тренировок дважды в день – было все равно, что спеть колыбельную ребенку. Когда мой партнер приступил к дебатам, мы двинулись вверх по проходу к настоятелю, затем проследовали обратно к геко. В отличие от обычных дебатов, во время которых ответчик может давать пояснения, на этот раз мне разрешалось отвечать только «да» или «нет». Мой партнер начал с вопроса, действительно ли для достижения бодхичитты необходима шаматха. Я ответил, да. Затем он спросил, будет ли это же утверждение верным и в отношении великого сострадания? Я ответил, нет. После чего он начал спрашивать о природе сострадания и отречения и зависят ли они друг от друга. Периодически он декламировал цитаты из различных источников. Мне было сложно расслышать его цитирование, но я вполне мог понять общий смысл.

Затем он продолжил дебаты о двух видах бодхичитты – намерения и действия – о том, чем они отличаются и как соотносятся с двадцатью двумя ступенями развития бодхичитты. Пару раз я попался на его хитрую формулировку, но по большей части мне удалось продержаться во время его дебатов. Казалось, он устал, и его размеренный ритм, которому я должен был следовать, стал сбивчивым и нерешительным. В итоге геко попросил нас прекратить дебаты. После того, как каждый из нас произнес строфы посвящения заслуг, мы сели, и умдзе завершил пуджу, пропев строфы благопожеланий. Ряд за рядом монахи покинули зал, оставив меня наедине с моим партнером, который с облегчением улыбнулся.

По дороге домой мой помощник остановился на минуту в нашем кангцене, оставив меня одного на дороге в церемониальной одежде. Маленький мальчик стоял в луже в недоумении.

– Дрокпо ка ре че ги йо? (Что ты тут делаешь, дружок?) – спросил его я.
– Кхеи ранг ка ре йин? (А ты кто)? – ответил он.
– Нга рик чанг йин. Кхьо ка ре йин? (Я рик-чунг. А ты?)

Моему ответу не удалось рассеять его недоумение, и он остался стоять в луже, наблюдая за тем, как мы продолжали путь вниз по дороге. В Доме для иностранцев во второй половине дня устроили праздник, и я снова сидел несколько часов к ряду, пока приходили посетители. Наконец, в начале вечера оживление утихло, и я снова мог расслабиться и вести себя как обычный монах. Перед сном я произнес короткую молитву, снял с себя свою желтую рубашку геше и спрятал ее подальше. Я надеюсь, что лет через двадцать все еще буду здесь и тогда достану ее и, что того важнее, достигну той зрелости, которую она олицетворяет.

Октябрь-декабрь 2013 г.

Примечания:
[1] Нат Хан, Тит. Вхождение в свободу: Введение в буддийское монашеское обучение. Калифорния: Параллакс Пресс, 1997.
[2] Перевод Хосе Кабезона. Религии Тибета в практике. Нью-Дели: «Мунширам Манохарлал», 1997.

Перевод Марии Юнг,
специально для savetibet.ru