(отрывок из книги "Путешествие в Шамбалу")

Ла-ма-ю-ру. Это название мне известно давно, и оно обладает для меня магической силой. Когда я нашла эту точку на карте Индии, просто остолбенела: словно то была последняя пядь земли в Гималаях, принадлежащая людям, - за точечкой величиной с маковое зерно, обозначающей Ламаюру, простиралось пустое белое пространство, владения богов и духов, невидимые шамбалы, Terra Incognita.

Пока на пути в Ламаюру грузовик кружит по серпантину дороги среди изваяний этой планеты людей, застывших в космическом превращении, мне не раз приходит на ум, что мы вот-вот достигнем ядра Земли, которое, оказывается, сокрыто вовсе не в толщах, а здесь, на высоте. Освещенный закатным солнцем ламаюрский монастырь возникает маленькой белой жемчужиной в гигантской чаше скал медного цвета. Стою в красной пустыне, по которой блуждает одинокий як, терпеливо выискивающий пучки травы, и при восходящей полной луне говорю себе: ты здесь уже бывала.

Ламаюру принадлежит секте дрикунг-кагью и стоит на том месте, где когда-то медитировал и освятил его великий йог Наропа (935-1040). Эта гомпа была основана во времена короля Джямъянг Намгьяла (1560-1590), одновременно с монастырем Пхьянга, принадлежащим той же самой секте и находящимся неподалеку от Леха.

В ворота Ламаюру я вхожу с наступлением темноты, но двор все еще полон монахов, репетирующих завтрашние танцы. Теперь они без нарядной одежды, а главное, без масок, поэтому могу видеть лица людей, исполненные вдохновения и экспрессии, они мало чем отличаются от тех божеств, превратиться в которые им суждено совсем скоро. Они урчат и скрежещут зубами, совсем как Яма, вращают глазами, как Махакала, улыбаются, как странная Аптши - белая-белая богиня, источающая, кажется, только любовь и сочувствие, однако один глаз у нее коварно прищурен, а рот искривлен в злобном, презрительном, жестоком оскале. Аптши - покровительница этого монастыря. Мне кажется, я ее помню...

Но что это?! В дверях святилища возникает длинная, торжественная процессия монахов, украшенных большими, красными шапками в форме перевернутой копны. Впереди шествуют музыканты с двухметровыми трубами, их передние части волокут новиции ясельного возраста, подвесив их на кожаных ремнях. (Две подобных фотографии, сделанные именно в этих местах в Ламаюру в начале века, я купила в антикварной лавчонке Саида Али Шаха). За ними следуют те, кто бьет в бубны, дует во флажолеты и ракушки; седобородый старик с таким благостным выражением лица, как будто он достиг нирваны, играет на цимбалах. И завершают шествие ламы почтенного возраста с какими-то тяжелыми, большими черными мешками. Пилигримы, которых тут уже множество, склоняются, словно мимо шествует сам Далай Лама, монахи же своими таинственными ношами касаются их голов. Это - благословение, но чье?! Склоняюсь и я, что-то твердое прикасается к моей макушке, в следующий раз - ко лбу, снова и снова, то легонько, ласково, то с определенной силой, а один раз меня ударяют так, что даже выступают слезы... Я не осмеливаюсь поднять глаза, вижу только ноги проходящих мимо монахов и все еще не могу понять, что же такое здесь происходит. Но вдруг меня осеняет: маски! Маски богов. САМИ БОГИ. В ожидании их благословения мы и склоняемся.

Маски сносят в специальное помещение, где монахи переодеваются для танцев. Их вынимают из мешков и развешивают по стенам. Божества еще спят, лишь в третьем часу ночи начнется необычный обряд: их пробуждение.

Я возвращаюсь в барак, который называется "Отель Ламаюру". Перед таким важным обрядом выливаю на себя ведро ледяной воды в "душевой", напоминающей затопленную кабинку для переодевания на пляже в Паланге во время шторма, к тому же во все щели с силой задувает пронизывающий ветер с погруженных в ночную темноту Гималаев. Потом я бодрствую при свече, поскольку электричества здесь нет и в помине, а ни о каком сне не может быть и речи. Одолеваемая любопытством и нетерпением отправляюсь в монастырь намного раньше, не могу усидеть на месте от волнения.

Пустыня, горы, белая гомпа вдалеке - все залито лунным серебром, сейчас полнолуние. Светло, но совсем не так, как днем, скорее, как в призрачном видении или в вещем сне. Снова чувствую себя так, словно уже много раз приходила в этот белеющий в ночи монастырь сквозь напоенную светом, магическую тьму, чтобы разбудить дремлющих под масками божеств. Быть может, это происходило очень-очень давно, а возможно, и не слишком, приблизительно тогда, когда были сделаны те, ставшие теперь редкостью фотографии.

Монастырь тоже не спит. Он полон звуков, движения, возбуждения, хотя в помещении, где подремывают маски, в позе медитирующего сидит одно-единственное существо. Это - канадец в одеянии корейского монаха, с которым мы осуществили захват джипа по дороге Хемис-Лех. Он прибыл сюда на открытом грузовике, и чего это ему стоило видно сразу: от парня, и раньше-то напоминавшего сушеную ящерицу, остались только одни лихорадочно блестящие глаза, красный, облупленный, поджаренный на палящем солнце нос, да еще огромная, во всю грудь лента, завязанная в форме бабочки - ею корейские монахи украшают себя во время торжеств. Он монашествует так уже десять лет, исповедуя корейскую веру, однако все равно через каждые несколько слов вставляет присказку, звучащую невероятно певуче: "О, Джи-и-и-зу-у-ус..." Теперь мы сидим уже вдвоем. Под пронизывающими священными взглядами отверстых глаз спящих масок мы ведем разговор о том, что есть Ничто (О Джииизууус!..) и ничуть не удивляемся появлению семенящей Дюймовочки с Тайваня - третьей по счету будильщицы масок.

Мы все втроем несколько обеспокоены, так как наслышаны о жестком порядке, царящем в Ламаюру. Здесь не приветствуются иностранцы, поскольку "турис", хотя бы и с миллионом рупий или долларов - чужие. А чужакам не следует участвовать в тайных обрядах. Предчувствие нас не обманывает, и вскоре появляется монах весьма аскетической внешности, со скукой в голосе он заявляет, что нам, ничтожествам (этих слов он не произносит, но мы прекрасно улавливаем сей подтекст), придется выметаться отсюда и убираться туда, откуда пришли. Лицо этого человека с большими, глубоко посаженными глазами выражает состояние мрачного вдохновения, и вообще вся его наружность излучает особую духовность, свойственную портретам Эль Греко. Откуда такой персонаж в Гималаях? Он выглядит неумолимым, поэтому мы не пытаемся ни спорить, ни просить. Разве что меняем свое стратегическое положение. Уползаем в самый темный угол, втискиваемся между обрезками досок, тряпьем, горшками, затаиваемся там, точно перепуганные мыши, а монах смотрит на нас, не скрывая раздражения и прищелкивая длинными костлявыми пальцами. И тут вдруг пахнуло превосходными мужскими духами и вошел еще один "турис". О нет! Не "турис", а импозантный великан с растрепанной седой шевелюрой, одетый во что-то вишневое и желтое, не поймешь, в монашеское ли одеяние или в одежду от известного модельера, предназначенную для вечернего коктейля среди парижской богемы.

Француз по имени Марсель, небрежно поигрывая четками- мала из драгоценных камней, тотчас же принимается излагать свою историю, даже несколько с апломбом: дескать, он первый "турис", который будучи тогда восемнадцати лет от роду, монах-дзенбуддист, свободно говоривший по-японски, в 1974 году впервые переступил порог Ламаюру. Вмиг признав, что это - его (но ведь и мое тоже!) место на этой Земле, он выучил ладакхский, тибетский, хинди и теперь уже более двадцати лет пребывает в совершенной гармонии, блуждая между Парижем и Ламаюру. Марсель говорит что-то по-ладакхски суровому монаху, а тот, просветлев, отвечает меланхоличной улыбкой святого мученика и больше не гонит нас на улицу. Тогда француз усаживается рядом, и начинает бить родник неиссякаемых знаний.

О каждой маске, а точнее прячущемся под нею божестве, он способен рассказывать часами. Марсель уверяет, что тантрийская иконопись - это целая религиозная Вселенная, и никакому стороннему человеку никогда не суждено ее познать. Во-вторых, тантрийские образы соответствуют сокрытым в глубинах нашего подсознания архетипам. Именно поэтому нужна осторожность при медитации, созерцании или даже в те моменты, когда ты глазами "туриса" наблюдаешь за превращением танцоров в богов. Дело в том, что у каждого архетипа есть два аспекта - светлый и темный. Если последний неожиданно всплывет на поверхность, вырвавшись из неосознанных глубин любого существа, человек может утратить связь с повседневной реальностью, впасть в болезненные фантазии, поддаться маниакальным страхам или испытать невыносимый ужас смерти. Я лепечу про то, что именно так со мной и случилось.

-Разумеется, это особенно свойственно женщинам из Литвы... - смеется Марсель, признаваясь, что человека из столь "экзотической" страны встречает впервые. Вообще-то он отнюдь не склонен углубляться в мои проблемы; он ненадолго выходит во двор взглянуть на луну и, вернувшись, продолжает свой монолог:

- Отчего так волнует это сияние в ночи? Возможно, оттого, что мы неясно ощущаем присутствие изначального, главенствующего Света в черноте нескончаемой ночи, объявшей наши души. Нам неведомо, как достичь источника того благословенного Света, как слиться с ним, раствориться в нем на веки вечные, на все времена... Тот свет, та Ясность, лучащаяся, возникающая из вечного начала начал, из нематериальной Вселенной, из нашего собственного ядра, из сияющей Шамбалы, как найти к ней путь?.. Тот Ясный Свет, существующий по ту сторону дня и ночи, по ту сторону солнца и луны, по ту сторону дуализма просветленности и омраченности, по ту сторону жизни и по ту сторону смерти, для прозревшего освещает изнутри все создания и вещи, ах, а нас, слепцов, ничто не избавит от томления по этому Свету...

Марсель умолкает и испытующе смотрит на нас, и впрямь несколько ослепших от бессонницы, к тому же окончательно оглушенных его речами. И тут он на редкость легко переходит к более простым темам и начинает рассказывать о торма - пище, предназначенной для богов - и скрупулезно излагает все про символику самых мелких, вылепленных из цветного масла, деталей. (Марсель будет подстерегать нас все два дня, исполненный готовности поведать историю каждого упавшего со шляпы танцора перышка, а заодно и его предысторию).

А в помещении уже собираются монахи. Все они, согласно требованиям, обуты в тупорылые башмаки на толстой подошве, в отличие от очаровательных щеголей из монастыря Дхарамсалы, предпочитающих спортивную обувь "Адидас" или "Рибок". В выражениях их лиц, движениях, голосах присутствует что-то гималайское - сила, магия, мистика, тайна. А я, в мерцании керосиновых ламп превращающаяся в того, кем была раньше (?), уже не в состоянии сказать, какой нынче век на дворе. Неужели конец безумного XX?!

Обряд начинается, и я все тверже знаю, что Ламаюру - мое место на этой Земле, а не только прибежище мечтательно раскачивающегося Марселя. Но в этот момент объявляется еще один "конкурент" - маленький, очкастый, облысевший человечек, облаченный в торжественные одежды ринпоче. Это с ним я летела из Джаму. Я, невежда, посчитала его самозванцем, а он как ни в чем не бывало профессиональным жестом благословляет теперь склонивших головы монахов и радостно взбирается на помост, на предназначенный для самых уважаемых тулку трон.

Спустя добрых три часа после того, как наконец разбудили маски и все скопом вышли во двор, освещенный восходящим солнцем, этот человечек представляется нам: теперь его зовут Тинлей Тулку. Он из Рима. А вообще он выглядит точь-в-точь как персонаж из фильмов Феллини - из собрания наиболее странных его героев, - он весь так и брызжет жизнелюбием, радостью, добротой и замечательным юмором.

Таким образом Ламаюру - это и его место.
- О, - говорит он, небрежно махнув холеной ручкой, - помимо Ламаюру, в Гималаях мне еще принадлежат три или четыре монастыря. Но они почти недоступны, посему я не успел даже осмотреть их. Меня признали возродившимся только в прошлом году. Хи-хи-хи!
Тогда я, движимая чувством зависти, сурово осведомляюсь:
- Так кто вас, уважаемый, признал?

Тинлей Тулку прямо-таки просиял:
- О, я сам себя узнал и признал. Были и сны, и знаки, и предчувствия. Об этом я рассказал Марселю, а затем - всем правителям и предводителям секты дрикунг-кагью. Хи-хи-хи! Все только хлопали в ладоши, радовались и повторяли: какое счастье, какое счастье, наш Тинлей вернулся! После стольких лет! Наконец-то! Хи-хи-хи! Тогда они стали возить меня по деревням, чтобы возвращению Тинлея Тулку могли порадоваться и славные люди Ладакха. Но едва мы прибывали куда-нибудь, я видел в глазах всех изумление, а кое-кто даже похохатывал в кулак. Хи-хи-хи! Ладакхцы очень набожные, почтительные, да и я воплощение скромности, кроме того, насмешки мне причиняют боль, вот я и спросил почтенных лам из своей свиты: что же, дорогие, за тысяча чертей здесь творится? где собака зарыта? А они, люди на редкость вежливые, помялись, помялись, да и выдали: дескать, в Ладакхе было известно, что Тинлей Тулку на сей раз приедет из Италии, однако все надеялись увидеть свеженького, розового младенца, а тут - пятидесятишестилетний мужичонка, не только в полном расцвете сил, но уже порядком и отцветший. Хи-хи-хи!

А потом они меня здесь, в Ламаюру, засунули в комнату того бывшего Тинлея. Это похуже, чем тюрьма! Темно, воняет, сыро, плесень, мыши, пауки, крысы! Немного помучавшись, я заявил почтенным ламам из своей свиты: если я действительно ваш Тулку и если вы хотите, чтобы я находился с вами, дайте мне ту прекрасную, освещенную солнцем и выстеленную коврами комнату на самом высоком этаже святилища. Я люблю читать хорошие книги, лежа удобно на мягком тибетском ковре. Они все пропустили мимо ушей, но спустя полчаса всякий крохотный новаций, едва научившийся произносить "а-ма", смеялся мне в спину, когда я проходил стороной: хи-хи-хи! Неделю я терпел эти насмешки, затем позволил себе осведомиться: мои дорогие, тысяча чертей, что опять плохо?! Они молчали, молчали, все-таки наконец дали мне ответ: эта комната принадлежит Далай Ламе, там Его Святейшество гостил два часа десять лет назад, а по истечению еще десяти лет, может статься, снова приедет. Тинлей Тулку возжелал комнату, принадлежащую Гъялва Ринпоче. Какая нетактичность и как это смешно. Хи-хи-хи! Такова жизнь возродившегося человека; коли он европеец - одни недоразумения.

А вчера, вы только послушайте, что со мной приключилось вчера! По традиции ламаюрского фестиваля я должен был накануне встретиться со своими прихожанами, или как их тут называют. Замечательные, веселые, нарядные люди выстроились в километровую очередь, и каждый, получив благословение, одарил меня пачечкой рупий, завернутых в шелковый ката. Что поделаешь, пришлось принять, ведь лично я поддерживаю финансово ламаюрскую гомпу и всю округу. Когда же все закончилось, я нечаянно развернул один сверток и остолбенел: и шелк, и деньги сплошь утыканы иголками! Я лихорадочно разодрал еще одно подношение, потом еще и еще. Представляете, всюду то же самое - иголки. Иногда маленькие, иногда длиною в сажень. Магия, самая черная магия. Хи-хи-хи! На сей раз я не стал уже дожидаться целую неделю, а тотчас же помчался к почтенным ламам и высказал все: прихожане решили со мной разделаться весьма мерзким и недостойным способом, с помощью черной магии! Ламы были ошеломлены не меньше, чем я сам, и сообщили: иголки в Ладакхе символизируют крепкое, как сталь, здоровье и долголетие. Тинлей Тулку, неужели ты не помнишь этого по своему прошлому воплощению?! А я и впрямь, хоть убей, не помню. Хи-хи-хи! Mama mia, все это невероятно тяжело! Ни в коем случае не завидуйте...

Завершив исповедь, он вручает мне визитную карточку со словами:
- Будешь в Риме - заглядывай!
Узнав, что я из Литвы, Тинлей Тулку даже руками всплеснул:
- О Литуания, Литуания. В Риме существует сквер с таким названием, но теперь я наконец вижу перед собой и живого человека из этой таинственной страны! Там у вас, небось, распространен шаманизм?!
Теперь уже я, вытаращив глаза, бросаюсь доказывать:
- В Литве распространено самое настоящее католичество, такое же, как в Ватикане!
Но Тинлей Тулку качает головой:
- Странно. Ты выглядишь, как самая настоящая шаманка. Шаманка из рода шаманов! Хи-хи-хи!
Я со всем пылом защищаюсь:
- Я буддистка!
Тинлей Тулку лишь разводит руками и широко улыбается:
-Они тоже буддисты. Но погляди, что они сейчас вытворяют и будут вытворять еще два дня! Чем не шаманы!

Мы стоим на крыше гомпы, а двор уже кишит красочными существами: желтыми оленями и оранжевыми в крапинку нарвалами, зелеными пантерами и голубыми волками. Мистические звери, демоны, воины Шамбалы, кружась, движутся по кругу и через каждые десять шагов замирают на месте. Пото

неподвижно стоят в мертвой тишине несколько минут.
- Так они сражаются со злом, - поясняет Тинлей Тулку, - ведь Враг может быть побежден не физической силой и не с помощью телодвижений, а лишь умом и духовной мощью.
Когда наступает одна такая пауза, золоторогий олень вдруг принимается греметь ритуальным кинжалом о череп и, приложив маленькую руку к большому уху, безмолвно осведомляется, слышу ли я. Тинлей Тулку ликует:
- Видишь, и он признал, что ты шаманка!
В этот миг появляются два монаха и с поклонами пытаются водворить возродившегося тулку на его собственный трон.

В первый день ламаюрского фестиваля исполняются новейшие, хотя и насчитывающие сотни лет, танцы, а во второй - танцы, относящиеся к старой традиции. Марсель нам поясняет, что на старые цам оказывали влияние ритуалы бон , когда целая сотня жрецов, ударяя в бубны, прикрепленные к длинным палкам, вставали на космическую борьбу со злыми силами. Такой танец именовался " дром ". Тантристы позже переняли отсюда множество магических, обладающих особой силой движений, и назвали свой обряд " гар ".

Кульминацией второго дня ламаюрского фестиваля является танец, который европейцы называют "Уничтожением эго". Эго - полуметровая фигурка человека, вылепленная из цампы и масла, уложенная на носилки и подобно покойнику накрытая серым полотнищем, - на середину площадки ее торжественно приносят уже ранним утром. Носилки устанавливают рядом с треугольной, трехцветной, насыпанной из желтого, оранжевого и черного песка мандалой, на которой укладываются орудия для будущей битвы: стрелы, мечи, кинжалы. В изголовье эго устанавливается фантасмагорическое изваяние из цветного масла, представляющее собой соединение священных буддийских символов. В полдень, на солнцепеке, эта фигура тает на глазах.

- Это символ недолговечности, временности всего, не так ли? - риторически вопрошает очаровательно поседевшая дама из Амстердама, пытающаяся пересадить и сохранить в Ладакхе исчезающие тибетские растения.

Тает и эго: на сером полотнище проступают широкие жирные пятна. - О Джииизууус, - вздыхает корейский монах-канадец, - если бы и мое эго таяло так быстро, как это!

Монахи танцуют, не обращая никакого внимания на все эти знаки. Суховей и полы широкой одежды вздымают страшную пыль, хотя два, по словам Тинлея Тулку, "человека дождя" - парочка веснушчатых молодоженов из Шотландии - крутятся среди богов и духов, окропляя пересохшую землю водой. Хотя уже сошло девять потов, они не перестают трудиться ни на минуту, таким образом они, по наблюдению Марселя, они очищают свою карму. В перерыве их приглашают отобедать с почтеннейшими ринпоче. Разве это не впечатляющий результат подобного очищения?!

"Черные шляпы" в Ламаюру появляются после обеда. Впереди их процессии вышагивает кемпо -лама здешнего монастыря -семидесятилетний ринпоче с величественной осанкой и суровым лицом, о медитационных и магических способностях которого ходят легенды. Хотя солнце печет нещадно, а суховей обжигает, неся с собой песчинки и пыль, хотя нехватка кислорода здесь, на высоте 4100 метров над уровнем моря, и в самом деле ощутима, а костюм "Черной Шляпы" весит каких-нибудь десять килограммов, - "соло" этого старого монаха, длящееся около получаса, и впрямь впечатляет! Ринпоче остается один на один с фигуркой эго во дворе Ламаюру, который в этот момент выглядит очень большим и просторным. Лицо монаха словно высечено из твердой гималайской скалы, и вдруг черты его смягчаются, на нем проступает вся гамма человеческих чувств: от ласковой игривости в начале танца до драматического отчаяния к концу, когда должно произойти ЭТО.

Острием меча танцовщик сбрасывает со своей жертвы серое покрывало и, кажется, даже издает стон, увидев беспомощного, разметавшегося человечка с печально приоткрытым ртом, затуманенными глазами и мощным стоящим пенисом. ("О Джииизууус, он прямо-таки создан для продолжения рода и совсем не тает!") Помощники закатывают широкие рукава одеяния старого ламы. ("Как настоящему палачу..." - шепчет дама из Амстердама). Ринпоче отдает своим ассистентам меч и берет большой кинжал- пхурба с тремя остриями и головой демона вместо рукояти. Кажется, будто монах никак не решается на это ритуальное убийство эго. Он все описывает и описывает неспешные круги вокруг приговоренного, заламывает руки так, что ленты его черной шляпы при этом стелятся до самой земли; он словно ищет поддержки у раскаленного добела неба. Вдруг он оборачивается и, находясь почти в горизонтальном положении, молниеносными движениями наносит удары в глаза, уши, нос, рот, во все четыре конца и четыре чакры застывшего от ужаса человечка. "Черная Шляпа" отбрасывает прочь кинжал, тыльной стороной ладони вытирает с лица пот, а, возможно, и слезы, и тяжелой походкой возвращается на свой престол кемпо-ламы Ламаюру.

Теперь настает очередь и других танцоров. Шляпы их украшены пятью черепами, шестиконечными звездами, символизирующими союз неба и земли, мужского и женского начал, а также сделанными из папье-маше змеиными и огненными языками. Каждый танцор, исполнив свою часть цам , колет несчастное эго копьями, режет саблями и мечами, бьет метелками из священной травы куша , посыпает желтыми, оранжевыми и черными песчинками, стреляет в него из лука так, что ломаются стрелы ("О Джииизууус, с этим злосчастным эго даже они никак не сладят, а мы, инджи, собираемся раз-два и разделаться с ним!").

Солнце уже заходит, и двор святилища опять наполнен пучеглазыми демонами, зверьми яркой окраски, обитающими в преисподней и чистилище; в ожидании лакомых кусков человечины они громыхают пхурба , от нетерпения ударяя ими в капалы . ("Я пригляделась, черепа эти у них настоящие, не из папье-маше..." - шепчет дама из Амстердама). Наконец Махакала, могучий пожиратель времени и наших жизней, казалось бы подпирающий своей красной головой пурпурное закатное небо, мощным мечом рассекает несчастное эго на четыре части, четвертует его, и, сделав круг, разрубает на куски. Тогда демоны, духи, жители сумеречных миров бросаются к вожделенной добыче и накладывают сладкие куски эго в свою устрашающую посуду. После того, как они насытились, к месту пиршества подкрадывается зеленоголовый, невинно улыбающийся получеловек-полукот. Он хватает остатки и пригоршнями швыряет в толпу. Среди пилигримов возникает суматоха и даже небольшая свалка.

Кусочек, наделенный особой силой благодаря длившейся целый день мистерии, считается целебным лекарством, талисманом, приносящим удачу, амулетом, оберегающим от дурного глаза. Один такой кусочек достался и мне, я долго носила его в кармане, но однажды перед сном выбрала и положила эту реликвию у себя в изголовье, возле статуэтки Будды, а наутро обнаружила одни крошки: воспоминание о священном обряде в Ламаюру съели мыши.

Юрга Иванаускайте, 1998
Перевод c литовского Наталии Воробьевой

Источник:
«Индоевропейский Диктант»